Александр Розен - Почти вся жизнь

Ларин видит: бойцы кого-то несут. Знакомое лицо. Этот кто-то кричит:

— Стойте! Стойте! Приказываю остановиться!

Ларин узнает Снимщикова.

— В ногу ранен, — говорит Снимщиков. И Ларин слышит его голос отчетливо: — Передай начальству: отбили девятнадцать немецких контратак. Артиллеристам спасибо.

Теперь говорит Ларин:

— Стойте! Приказываю остановиться! Вам приказано стоять. Снимщиков, сколько атак?

— Девятнадцать. Обидно, под самый конец…

— Под конец?

Снимщикова уносят. Ларин заставляет себя все понять: девятнадцать контратак отбито. Траншея наша. Высота наша. Тишина. Дождь моросит. Уносят раненых.

— А вы что за люди?

Незнакомые бойцы объясняют ему: их дивизия была во втором эшелоне. Стало быть, на смену пришли.

— Командиров батарей ко мне!

Командир первой батареи Левашов убит, командир второй батареи Маркин убит, командир третьей батареи Бородулин тяжело ранен.

Ларин вернулся в штабной блиндаж вместе с Богдановым. Навстречу ему бежал Макарьев. Голова густо забинтована, и весь он, костистый, смуглый, в камуфляжной плащ-палатке, напоминал индуса. Расцеловал Ларина и доложил, что все время был на огневых.

— Дивизион отличился, — говорил он, блестя глазами. Лицо его за это время стало маленьким, невзрачным, и только глаза сохраняли живое выражение.

— А мне дивизионом командовать почти не пришлось, — сказал Ларин с горечью. — На КП батальона поначалу командовал, а потом в траншее… — Он покачал головой. — Сразу связь порвали. Батя и за полк и за дивизион работал. Тебя где зацепило? — спросил он Макарьева, кивнув головой на повязку.

Но тот, не отвечая на вопрос, возразил взволнованно:

— Как это ты не командовал? Только через тебя и шли все команды. Да, твоего связиста приказано к Герою представить. Забыл фамилию. Кто там был с тобой?

— Семушкин?

— Вот-вот. Около пятидесяти порывов под огнем противника, — говорил Макарьев, словно писал донесение.

— Семушкина к Герою? Ну, на первый раз «За отвагу» хватит. А впрочем… черт его знает… — сказал Ларин.

Трудно прийти в себя после боя. Человек меняется годами, а тут за три дня, за сутки, а иногда за несколько часов делаешь прыжок в новый возраст, не считаясь ни с какими законами времени. Что-то отошло от тебя безвозвратно, что-то новое прибыло, и этот душевный переворот мучителен и благостен одновременно.

Ларин и Макарьев говорили о второстепенных делах. Такое-то орудие надо будет заменить, такую-то землянку привести в порядок, надо найти новое место для штаба дивизиона. И только потом, словно заново присмотревшись друг к другу, стали осторожно говорить о главном.

— Бой выигран, и высота наша. Большие силы были у немцев. Больше, чем в июле под треугольником железных дорог. Прорвись такая силища к Ленинграду…

— Потери у нас большие.

— Потери? Да… Только в нашем дивизионе… Заменить трех командиров батарей! В третьей батарее на орудие по одному человеку осталось. А люди какие!

— Уже пришло пополнение, — сказал Макарьев. — Офицеры. В моей землянке собрались. Надо идти.

Зазуммерил телефон, и Ларин сказал:

— Послушай-ка, что там.

Макарьев взял трубку и услышал голос начальника штаба полка:

— Только что прямым попаданием снаряда в землянку убит командир полка подполковник Смоляр. Сообщите Ларину.

По лицу Макарьева Ларин понял, что случилось нечто ужасное.

— Товарищ капитан, — сказал Макарьев, стоя навытяжку, — товарищ капитан, несчастье. — Ларин подошел к нему вплотную. — Убит командир полка.

Ларин схватил Макарьева за плечи. В бешенстве стал трясти его. Макарьев не вырывался. Бинт сполз с головы. Показалась кровь.

Прибежал Богданов и оторвал Ларина от Макарьева.

— Товарищ капитан, война…

— Нет, Богданов, это несчастье непоправимое, — сказал Ларин и заплакал.

Сейчас он не думал о том, что полк лишился командира, с которым воевал более двух лет, сейчас он испытывал только личное горе и словно попал в какую-то темную полосу отчуждения.

Много смертей видел Ларин за эти два года, и смерть была будничной, привычной. Нет, он не очерствел и с каждым убитым расставался с болью, тем более сильной, чем дороже был ему человек. Но нехитрая формула — нет войны без потерь — была ему спасением от вечной боли. Сейчас Ларин чувствовал, что ему нет спасения. И жалость к убитому, которая заставила его заплакать, и жалость к себе, то есть боязнь жить без Смоляра, сплелись вместе и грубой веревкой сдавили горло.