Александр Розен - Почти вся жизнь

— Да, теперь здесь. Где работаю, там и живу.

— Мне ясно. А где мы завтра встретимся?

— Завтра? — Она искренне удивилась.

— Я скоро уеду из Ленинграда, — сказал Баксаков. — Осталось восемь дней. Ну я и думал, что…

— Я даже не знаю, как вас зовут. Бурчалкин сказал, но я не разобрала.

— Баксаков Леонид. Леня.

— Ну хорошо, Леня, если хотите, мы завтра можем пойти в кино.

— Я с удовольствием! А где здесь кино?

— Наше здесь разбито. Приходите на Невский. «Аврора». Запомните?

— Слушаюсь. Александра Васильевна, может быть, посидим в этом садике?

— Леня, вы с ума сошли: называть меня Александрой Васильевной. Меня зовут Шурой. Разве я выгляжу вашей тетей?

— Что вы! Шура, может быть, посидим в этом садике?

— Нет, Леня, во-первых, в этом садике нет скамеек, а во-вторых, я уже сказала — до свидания. Исполняйте!

— Есть! — весело сказал Баксаков и, взяв ее за руку, чуть потянул к себе.

— А я завтра не пойду в кино, — сказала Шурочка.

Он быстро отпустил ее.

«И в самом деле какие-то руки железные», — подумала Шурочка и стала подниматься по лестнице.

На следующий день ровно в шесть они встретились у «Авроры».

— Я думал, вы не придете, — сказал Баксаков. — Я уже целый час здесь стою.

— Но ведь мы условились в шесть?

— Ну, в шесть, конечно, — сказал Баксаков, и оба засмеялись.

В кино шла картина, которую Шурочка уже видела, там рассказывалось о том, что можно танцевать чардаш и быть полезной фронту. И о том, что в глубоком тылу не всегда сытно едят. Но она так намаялась на картошке, что была довольна уже тем, что сидит в кино. Вообще, на картошке устали все, и все поругивали ее: кто инициатор? А она должна была по сто раз отвечать одно: и для людей делаем, и для себя.

Раньше ехали всегда без скрипа. Все-таки загород, и кормят досыта, и каждому столько картошки, сколько утащишь. И сегодня встали весело, только Тамарка прятала свои рыжие кудри в подушку и стала канючить: больна…

Шурочка сбегала в медпункт, сунула Тамарке градусник, и пока все одевались, Тамарка лежала с градусником.

«Тридцать шесть и шесть! Ты и на бал вчера отказалась, и сегодня всех подводишь…»

«Поеду, не трещи только», — сказала Тамарка.

— Вам нравится? — шепотом спросил лейтенант Баксаков.

— Да, очень. Красивая артистка…

С картошкой все получилось хорошо, и с руководством она схватилась правильно: директор фабрики и главный инженер приехали на два часа позже, и тут Шурочка им выдала, и Зуева ее поддержала. А вот с Тамаркой получилось нехорошо.

— Я в этих местах служил… ей-богу… — зашептал Баксаков.

— Где?

— В горах этих. Ну, места! Без коня никак… Машина оборвется…

— Они же в студии снимают…

— Нет, эти места я знаю…

«Да, — подумала она. — Не слишком их там в кино водят…»

Все-таки она за Тамаркой нет-нет поглядывала: бледная какая-то, волосенки рыжей, чем всегда… Рядом работали. Вдруг бах — обморок. В избу к деду потащили, а ее рвать. Дед ругается: зачем беременную с собой тащите? Тамарка, это верно? Дура такая, скрывала!

— Извините… — сказал Баксаков, нечаянно задев ее руку.

Вот душечка какой! Час ждал, нервничал, купил билеты в последнем ряду, но выстоял: ни разу рукам воли не давал.

— Вы какая-то грустная, — сказал Баксаков, когда они вышли из кино.

— За город ездила, устала…

— Ясно, — сказал Баксаков. — Вас домой проводить?

— Нет, ничего, походим еще, я на Невском давно не была…

«Господи, что это за штука такая! Наверное, Тамарка любила своего… ну, кто он ей там… Кажется, я его помню. Майор или подполковник, целый иконостас на груди. Он, он! А теперь ее рвет и белая-белая, эх ты, рыжик! Катюша Маслова была молоденькая и хорошенькая, конечно ей было трудно служить в горничных, но эти трудности можно было преодолеть. А что стало потом?»

Давно, в седьмом или в восьмом классе, ей кто-то дал почитать «Воскресение», но мать отняла. Она только запомнила, как вскрывается река и ночью шуршит лед. Но когда подружки стали у нее выпытывать, что в этой книжке, она сделала загадочное лицо и сказала: «Я бы тоже могла так полюбить».

Что это за штука, что это за штука и почему стремишься к тому, от чего потом страдаешь?

Ну, а мамочка и папа? Никогда об этом не думала. И это совсем другое. А почему другое? То же самое, и все-таки совсем другое… Мамочка рассказывала, что папа пришел к бабушке, к ее маме, бабушка заплакала, а папа ее утешал: ничего, мамаша, ничего… Они ходили в театры, а иногда папа брал извозчика. Когда мамочка рассказывала об этом, папа уже погиб… Они любили друг друга… Но как это все у них было? Почему можно ясно представить себе, как Нехлюдов крадется в комнатку Катюши, и почему совестно думать, как папа в темном коридоре целовал мамочку? А потом тоже целовал? И даже когда Шурочка была уже взрослой и училась в десятом классе и бегала на свидание к Генке из параллельного?