Александр Розен - Почти вся жизнь

Наконец Вилли Люденбах приземлился. На арену вышла худенькая женщина, надела ему на голову черный мешок и заплакала. Затем она горестно протянула руки к публике и сказала: «Адье, адье!» Вилли работал слепой полет.

— Могу сделать не хуже, — тихо сказал Николай Алексеевич.

Эта минута сблизила их.

Ночь после Госнардома Маньковский провел без сна. Что, если в самом деле гонщик говорит правду и заграничный трюк можно повторить? Тогда конец старой жизни, конец всей этой беготне по фабзавкомам и культкомиссиям. Сеанс две-три минуты и «выход налево». Отечественный аттракцион, где директором Л. А. Маньковский.

Он хлопотал, доказывал, заинтересовывал, больше всего напирая на то, что такие расслабляющие номера, как прощание, будут исключены.

Много воды утекло с тех пор, но за это время директор аттракциона ни разу не изменил своим принципам: никаких роковых страстей, никаких душераздирающих реклам и широковещательных объявлений по радио, буквы на афишах не более двадцати сантиметров.

— Вполне достаточно, — скромно говорил Маньковский. — У нас свой стиль.

По приезде в новый город он сам выбирал место для аттракциона. Обычно поближе к базару. На афише значилось коротко «Мотогонки по вертикальной стене». И этих слов было вполне достаточно.

И все-таки кое-какое новшество за эти годы появилось. Зная привязанность Николая Алексеевича к животным, Маньковский купил в зверинце большого бурого медведя, еще не старого и хорошо дрессированного на разные штуки. Что, если научить медведя ездить на мотоцикле?

Николай Алексеевич увлекся новой затеей. Он быстро завоевал симпатию зверя. Мишку усаживали в седло, передними лапами он держался за руль, Гриша запускал мотор, и мотоцикл с удивительным седоком делал несколько кругов по арене. Быть может, Вилли Люденбах и дал бы рекламу: «Чудо дрессировки, небывалый успех», но у Маньковского на афише значилось только: «Медведь на мотоцикле».

Николай Алексеевич очень скоро охладел к медведю, и Леший (так звали бурого) был сдан на попечение Грише. Привязанный на короткую цепь, Леший потешно вставал на задние лапы, вызывая шумные восторги ребятишек, бросавших медведю всякую снедь.

Недели две назад аттракцион приехал в приволжский город. Лето выдалось урожайное. Каждое утро с левого берега перебирались на пароме колхозники. Базар кипел как никогда. Вокруг «бочки» постоянно толпился народ. В таких условиях день простоя являлся целым бедствием.

Николай Алексеевич снимал комнату в старой части города, за вокзалом, дальше уже начиналась степь. Маньковский выбрал кратчайший путь, через базарную площадь. Вскоре он об этом пожалел. Навстречу ему в шляпе из рисовой соломки и с двумя авоськами пробирался сквозь толпу актер местного театра Казанцев-Волжский. Нет поклонников более шумных, чем сами актеры, а Казанцев-Волжский заявил себя поклонником с первого дня появления аттракциона в городе. Он ворвался в уборную Николая Алексеевича, расцеловал его и снова прибежал на следующий день. И так продолжалось день за днем. Он стал завсегдатаем. Валя уже издали махала ему платочком. Казанцев-Волжский быстро поднимался по лесенке, со дна «бочки» было видно его круглое, испуганное и счастливое лицо.

— Дело великолепное, удивительное, и достойно быть отмеченным, — говорил актер, сильно напирая на букву «о», и, казалось, он нарочно выбирает слова, где бы «о» звучало по многу раз. — Театр — это выдумка, игра, а здесь настоящее!..

Увидев директора аттракциона, Казанцев-Волжский обрадовался, обнял его, высоко поднимая авоськи и щекоча Маньковского стебельками зеленого лука.

— Иду к вам. Да! Говорю честно: это стало внутренней моей потребностью, так сказать душевной гимнастикой.

— Сегодня аттракцион закрыт, — сказал Маньковский, стараясь быть как можно любезнее.

— Что такое? — загремел актер. — Несчастный случай?

— Да нет, почему же, просто ремонтируемся, ничего больше.

— Друг мой, — сказал актер, кладя авоську на плечи Маньковскому, — большинство ваших зрителей аплодируют зрелищу, и, быть может, один только я рукоплещу искусству.

Николая Алексеевича дома не было. Старуха, сдававшая комнату гонщику, ворчала:

— Не пришел ночевать жилец… ясное дело…

Маньковский растерянно развел руками.

— Как же это так?

— А я за жильцами не приставлена… Стала бы я сдавать чужим людям, ясное дело, если бы не внучка…

— Ладно, ладно, «ясное дело», — сказал Маньковский и осмотрел комнату. Постель была аккуратно заправлена, на подушке лежал томик Пушкина, в углу висела черная тарелка репродуктора.