Феоктист Березовский - Бабьи тропы

В семье Ширяевых тоже разлад пошел. Сноха Марья, узнав, что свекор ее — поселенец, не один раз плакала от стыда. Злобу свою срывала на Павлушке, в которого то ухват летел, то скалка. А бабка Настасья, оставаясь наедине со стариком, ворчала:

— Говорила старому… упреждала!.. Не послушал… Вот те и пал царь!.. Получил права?..

— Эка, невидаль! — возражал дед Степан, делая беззаботное лицо. — Скоро мне на восьмой десяток пойдет… Проживу и без правов… Поди, не долго жить-то осталось…

— А срам-то?! — не унималась Настасья Петровна. — Как теперь на глаза покажешься людям?

Дед Степан чмокал губами трубку и конфузливо мурлыкал:

— А что… украл я что-нибудь у мужиков?.. Аль изобидел кого?.. Все знают… какой есть человек Степан Иваныч…

— А чего лез-то? Чего починал? — пилила его бабка. — Теперь всякий сопляк посельщиком будет величать тебя…

— Никто еще не назвал! — отбивался дед. — Никто.

В других семьях на деревне тоже шли нелады.

Старики кержаки, во главе с богатеем Гуковым, два раза ходили к мельнику и два раза миром корили Авдея Максимыча за его неправильное толкование священных книг.

Пригорюнились белокудринцы. Беды ждали. В этом году не очень весело отпраздновали троицу. С гореваньем стали на покосы разъезжаться. В одну неделю опустела деревня. Старухи да малые ребята остались в деревне.

Вдоль реки, на лугах — от высоких грив и до самых дальних лесов — с раннего утра и до поздней ночи мелькали в зелени пышных трав холщовые рубахи мужиков и парней да цветные, вылинявшие за время войны платья баб и девок; мелькали их белые платочки на головах; а над головами мужиков серебром сверкали косы: на выкосах протягивались длинные и высокие ряды скошенной травы; словно огромные грибы, росли копны; кое-где метали уже стога. Вечерами темными на лугах пылали костры, вокруг них собиралась вся молодежь. Но не слышно было ни песен, ни звуков гармони. Мужики и бабы запрещали ребятам хороводиться и песни петь. Темным, давящим пологом повис над белокудринцами страх перед расплатой за приговор против царя. Ждали беды неминучей. Мужики и бабы часто без всякой причины ярились и промеж собой затевали ругань. Срывали свою злобу и на молодежи, когда парни и девки на межах сходились и зубы скалили или долго купались на речке и под гармонь пляску затевали. Немало злых окриков слыхал в эти дни и Павлушка Ширяев — от отца, от матери и от деда Степана.

А у Павлушки в душе своя пурга бушевала. Думал: шуткой дело с Маринкой Валежниковой обойдется. А оно хомутом на шее повисло и выхода не видать.

С неделю тому назад в томительно-солнечный полдень молодежь купалась на речке близ ширяевских покосов.

Купались парни и девки, разделенные прибрежными кустами да небольшим илистым мысом, далеко ушедшим к середине реки.

Девки несколько раз выплывали из-за мыса на середину реки и задорно, шутливо перекликались с парнями:

— Эй вы, галманы!

— Гулеваны!

Так же задорно и шутливо парни отвечали:

— Молчите, мокрохвостки!

Девки кричали:

— Ужо лешак за ноги утянет вас в омут…

Парни со смехом отвечали:

— А вас за косы…

Девки шутливо ругали парней:

— Идолы!

— Варнаки!

Так же шутливо кричали им парни:

— А вы жабы!

— Кикиморы!

Маринка Валежникова несколько раз подплывала к Павлушке Ширяеву. Ныряла близ него, фыркала и дразнила:

— Эй, Павел… смотри: тону!

Скрывалась ненадолго под водой, вынырнув, кричала:

— Паша! Тону!

И снова ныряла.

— Ну, и тони! — равнодушно бросал Павлушка, наблюдал, как скрывались и вновь появлялись над водой Маринкины золотистые волосы, потом вся голова и ее белые, словно точеные плечи.

— Жалеть будешь, Паша, — кричала Маринка, будоража воду руками. — Спасай!

— И не подумаю! — отвечал Павлушка, разглядывая болтающееся на воде Маринкино тело.

Видел Павлушка, что небольшая и тоненькая Маринка, а тело ее — красивое, стройное.

Парни кричали ему насмешливо:

— Эй, Павлушка… не ослепни!

Чего пялишь глаза на девку?

— Ослепнешь, чертяга!

Павлушка отшучивался:

— Ладно… не ваше дело… Сами не ослепните, черти!

Параська купалась вместе со всеми девками и пристально поглядывала через низкий и серый мыс в ту сторону, где плавали на середине реки Маринка и Павлушка. И чем больше смотрела туда, тем острее закипала в ее груди ревность. Вода в реке была холодноватая, а лицо у Параськи пылало. Чтобы как-нибудь отделаться от жгучего чувства ревности, она поплыла к барахтающейся в воде сводной своей сестренке — Секлеше Пупковой. А когда подплыла уже близко, крикнула ей: