Феоктист Березовский - Бабьи тропы

Староста развел руками.

— Но только ничего в доскональности мне неизвестно… про падение царя… хоть и староста я…

Старик Гуков поддержал старосту:

— Вестимо, бабы набрехали… а солдаты мутят…

Потрясая контуженной головой, Сеня Семиколенный громко, по-петушиному пропел:

— Вот это да-а, Якуня-Ваня!

Вдруг из толпы, накаленной полуденным солнцем, вылетел раздраженный и хрипловатый голос Афони:

— А в писании тоже враки, мать честна?

За ним крикнул кузнец Маркел:

— А за что же мы кровь лили?

Загалдели мужики, закричали все враз:

— Неправильно байт Филипп Кузьмич!..

— В городу отменили царя!..

— За что воевали?

— Не надо нам царя-антихриста! — выкрикивал мельник. — Не надо!

— Неправильно! — кричал дед Степан. — Пал царь! Па-а-л!

— Против писания говорит староста! — орали кержаки.

— Неправильно! — орали фронтовики. — Врет староста! Вре-от!

Побелел Валежников. Дрогнули у него ноги в коленях. Картуз выпал из рук. Попробовал перекричать народ:

— Погодите ужо…

Но видел и понимал, что не перекричать ему мужиков. Видел, что у мужиков огнем горели глаза и наливались кровью обветренные бородатые лица. Стеной лезли к крыльцу. Наперебой орали:

— Отменить царя!

— Довольно настрадались!

— Отменить!

— Доло-о-ой!..

Пуще всех надрывался Сеня Семиколенный. Он махал над головами мужиков своими длинными руками и звонко выкрикивал:

— Будя, погалился над нами царь! Будя, Якуня-Ваня! До-ло-о-ой!

— Отмени-и-ить! — кричала толпа.

Покрывая рев, над толпой прозвенел молодой и задорный голос Павлушки Ширяева:

— Долой царя!

Павлушку поддержал Андрейка Рябцов:

— Долой!

И вслед за ним закричали почти все фронтовики:

— Доло-о-ой!

Надрывался и староста, стараясь перекричать толпу.

— Да погодите же!.. Послушайте… меня-то!.. Меня!.. Старики!.. Братаны!.. Послушайте!..

Понемногу толпа стала утихать.

Староста кричал, багровея:

— Ведь не против же я, мужики!.. Ну кто против миру пойдет?

— Зачем мутишь? — выкрикивали отдельные голоса.

— Сам идешь против миру!..

— В городе отменили царя! Пора и нам…

Староста перебивал крикунов:

— Я же вам говорю, раз обчество за падение царя — разве я пойду против?!

Из толпы раздался густой и громкий голос Панфила:

— Приговор надо!

— Приговор! — закричали в толпе.

— Приговор надо писать!

— Выноси стол!

— Черни-лу-у-у!

— Панфил! Выходи, пиши!

— Выходи, Панфил!

— Давай стол!

Бледный, перепуганный староста ушел в дом. А через минуту из сеней на крыльцо полез небольшой скобленый стол, за ним показалось брюхо и борода старосты, потом — старостина Маринка с пузырьком чернил, бумагой и ручкой. Арина Лукинишна, жена старосты, и их сын Ванятка вынесли две табуретки.

Среди крика и гомона фронтовики вытащили стол на середину двора и сомкнулись вокруг него тесным и плотным кольцом.

— Как будем писать-то? — спрашивал Панфил старосту, усаживаясь на табуретку около стола и раскладывая бумагу.

Староста безнадежно развел руками:

— Не знаю, мужички… истинный бог, не знаю!.. Не приходилось… про царя писать… не приходилось…

— Пиши сам, Панфил! — закричали фронтовики. — Пиши, как есть.

— Отменить и все!..

— Пиши: по шапке царя… и все!

— Пиши, Панфил! Чего тут мудрить?

Панфил поднялся на носки и, оглядывая через головы толпу, спросил:

— Сколько нас тут? От скольких дворов писать?

— Ото всей деревни пиши! — кричали фронтовики. — Ото всех!

— Нельзя ото всех, — возражали старики. — Может быть, есть, которые не согласны…

— Ото всех пиши!

— Да ведь нету их, всех-то, — настаивали некоторые богатеи.

— Все согласны!

— Ото всех пиши!

— Все-е-е!..

— Нельзя!..

— Пиши-и-и!..

Заспорили мужики. Опять загалдели. Трудно было разобрать: кто чего хочет.

Панфил махнул рукой. Опустился к столу и, обливаясь потом, торопливо и коряво стал выводить слова на бумаге, шевеля губами и перечитывая написанное.

Склонившись над ним, с одной стороны следил за письмом и подсказывал староста, с другой — свое нашептывал Панфилу на ухо мельник Авдей Максимыч, а в затылок говорил Маркел-кузнец.

Панфил прислушивался больше к голосам Маркела и мельника, стараясь составить приговор так, чтобы он был приемлем для большинства мужиков.

В открытую калитку входили новые группы мужиков и парней. Толпа росла, запрудила уже весь двор старосты. Только не слышно было в толпе бабьих голосов. Из всей деревни четыре смелых нашлись: около стола терлись жена и дочь старосты, а у калитки, в тени, стояла, опираясь на клюшку, бабка Настасья Петровна да пряталась за нею Параська, дочка Афони-пастуха.