Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

— А как же!

— Переиграл. На ней нельзя жениться.

— Почему?

— Порченая она, Верка-то! — лицо Юшки, мокрое и красное, вдруг скорбно сморщилось. — Прав был дед, порченая. Дьяволово семя. Я ведь знал, какая она, но надеялся. Думал, зажму в тиски, детей нарожает, опамятуется! He-а, не может. Над своей натурой власти не имеет. Где мужики собрались пузыря раздавить или просто покалякать, Верка непременно как из-под земли вынырнет. Следи за ней хоть в бинокль, все одно не устережешь. И ведь что печально, Федька. Сердцем она святая. Никому беды не пожелает, каждому поможет. Несправедливо, Федька! Я ее сперва хотел жизни лишить, потом понял — не виновата она. Такой уродилась. В дурную минуту ее бог сотворил. Душу ей дал огненную, а умишко птичий. Жалко ее бывает до слез. Ну что она? Пометет подолом лет пяток, а дальше? Кому будет нужна — старуха? Заболеет — воды некому будет подать!

Столько страсти вкладывал Юшка в свою мельтешню, так яростно пылали его очи, что Федор забеспокоился: не одурел ли гость с непривычки от коньяка. Но нет — Юшка был на удивление трезв. Он впал в отчаяние от незаладившейся своей судьбы. Кому, как не Федору, его утешить. Отчаяние сделало Юшку мудрым и красноречивым. Федор смотрелся в него, как в зеркало. Они беседовали о женщинах, по-стариковски покряхтывая.

— Ты еще молодой, — сказал Юшка. — Послушай сюда. Не принимай бабу всерьез. Ихняя любовь — это все сказки.

— Поздно предупредил, старина!

Юшка поглядел на него прозрачным взором. Ничем он не напоминал сейчас грозного, суматошного парня, каким Федор его помнил. Сидел пред ним сиротливый человек, готовый понять и сочувствовать.

— Ты от обиды все это говоришь, — продолжал Федор. — Всех под одну гребенку нельзя стричь.

— Нельзя?

— Конечно, нельзя. Женщины такие же, как мы с тобой.

— Такие же?! — Юшка наконец взорвался. — Ну погоди, приятель! Ты, видно, к этой чаше с ядом слегка прикоснулся, не распробовал, выпьешь до дна, тогда потолкуем. Через годик с тобой потолкуем, почем нынче овес. Я сам таким губошлепом был, по кинам о них мнение имел… После уж понял, когда Веркины университеты любви окончил с медалью. И ты меня обязательно вспомнишь, Федор.

Федор не верил, но слушал жадно. Его, как и Юшку, трепала любовная лихорадка, только они были на разных стадиях болезни. Юшкины нападки на женщин, пусть и несправедливые, действовали подобно бальзаму. Вот же Юшка — выпил эту самую любовную чашу до дна и уцелел. Мелет что в голову взбредет, но к жизни интерес не потерял, не охладел. А что же он, Федор? Действительно, как сказал Юшка, только прикоснулся губами к отраве — и сразу изнемог. Не стыдно ли!

По дороге на вокзал они задержались в каком-то уютном скверике покурить. Время позволяло. Юшка вдруг гулко хлопнул себя ладонью по лбу:

— Во, отупел совсем! Зачем я к тебе приехал-то?

— Повидаться?

Честно говоря, Федор и впрямь не очень понимал, с чего это вздумалось Юшке его навещать. Чтобы рассказать о Веркином легкомыслии? Навряд ли.

— Есть у меня время всех навещать, — развеял его недоумение Юшка. — Я тебе от деда подарок привез. Он просил…

Юшка рылся в рюкзаке, свирепея все больше. Полетели на скамейку обновки — рубашки, свертки, ботинки в коробках, потом появилось съестное — круги колбасы, головка сыра, пачки масла.

— Фу, дьявол! Думал, забыл. Вот, держи!

— Что это?

Федор развернул тряпицу и увидел старинные серебряные часы-луковицу с длинной цепочкой. Откинул крышку. По зеленоватому циферблату разбросаны маленькие выбоинки-рисунки: птички, зверьки — вместо цифр. Это, наверное, была редкая, дорогая вещь.

— Зачем? — смутился Федор. — Мне не надо.

— Бери, раз дед велел! — хмуро бросил Юшка.

— Ладно. Скажи "спасибо" от меня. На то лето приеду, отдарюсь.

— Сбрендил? Кому отдаришься?

— Деду, кому.

— Помер дед. Месяц как схоронили.

Федор сообразил, что от печальной вести должен бы пригорюниться, но остался холоден и равнодушен. Чужая смерть не представлялась ему непоправимым несчастьем.

— От чего умер?

— От старости, от чего еще. Ему уж, наверно, к ста годам подвалило, не меньше. Он с того раза, как вы в лесу погуляли, так и не оклемался. Худеть начал. Кашлял сильно, с кровью. А как-то я заглянул к нему вечерком, что ли, праздник какой был, он сидит и плачет. Дня за три до смерти.

Говорю ему: "Чего ты, дед, погоду зря портишь. Теперь и не такие болезни вылечивают. Дай лучше взаймы червонец!" А он: "Нет, — говорит, — правнучек, пора, говорит, собираться и ответ держать". А я-то, дурак гоношливый, в голове дым, ору на него чуть не матом. Хотел и про дом помянуть, подожгу, дескать. Не принимает. "Счас дом пожгу!" Это же, ты пойми, Федор, шутка, конечно, он на меня никогда не обижался. Даже ему нравилось, когда я хай подымал, ему со мной не скучно было. Но тут, веришь, окостенел весь, поднялся как-то нескладно, пошел и принес четвертной. И так, с поклоном — иди, милый, помяни деда. И ящик в комоде не запер, где деньги.