Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Фролов побывал в заграницах и видел первоклассные пищеблоки — шик, блеск, чистота, порядок, даже кухней не пахнет, и продукты по запаху свежие. Помещение же, куда он вошел с Настей, было похоже на жесткий вагон для курящих пассажиров. Внутренне Фролов заскорбел, боясь, что Настя не захочет тут пребывать, но она, очевидно, была все же заворожена словом «ресторан» и не приметила ни сальных скатертей, ни дыма, ни запаха кухни. Слово «ресторан» звучало для нее таинственно, в нем было обещание беспорочного порока, разрешение куснуть запретного яблока из библейского рая, где когда-то проживали Адам и Ева.

Фролов повел Настю к столику подальше от дверей, чтоб сквозняка не было, чтоб имелось некоторое уединение. Ассортимент был невелик, как в столовке, только одна разница — без карточек и все в тройной цене.

Заказали триста граммов водочки, котлетки с макаронами, бутылочку фруктовой воды, восемь штучек шоколадных конфеток и всю норму хлеба, какую только можно было взять на двоих, чтобы остатки увезти для Настиного деда: Настя так попросила. Эго стоило бешеных денег, но Фролов, к счастью, захватил кое-какую монету, рассчитывая приглядеть себе в райцентре гражданское пальто.

Патефон играл песни артистки Клавдии Шульженко. «Синий платочек» и разные другие. В дыму маячили пьяные. Настя сидела спрятав под стол руки, смиренно опустив глаза: стеснялась.

Фролов пододвинул ей котлетки, спросил:

— С горчицей уважаешь или так?

— С горчицей, — ответила Настя и покраснела отчего-то: никак она не могла отойти от своего смущения.

— Не робей, — сказал Фролов, — где наша не пропадала!— И положил на край ее тарелки ложечку горчицы — он умел, оказывается, ухаживать, — а затем разлил водку.

— Вообще-то я не пью, — неуверенно сказала Настя, — но раз такое дело...

— Вот именно! — воскликнул Фролов. — Раз такое дело... — И торопливо, чтобы не дать Насте времени для колебаний, чокнулся.

Они выпили.

Водка была ядреная, страшенная какая-то была, словно ее гнали из змеиного яда, она сразу окрутила туманом даже привычные ко всякому зелью фроловские мозги, а Настю на какое-то мгновение совсем оглоушила. Настя несколько минут приходила в себя, беспредметно смеясь, забыв о недавнем смущении. Фролов уговорил ее закусить котлеткой, и, закусив, она огляделась вокруг, сказала одобрительно:

— А тут очень даже неплохо...

— Ага, — согласился Фролов, осторожно пододвигая ей и свою порцию котлет.

— А сам-то? — спросила она.

— Кушай, я сыт, Можно еще заказать. Кушай, не стесняйся.

— Я не стесняюсь, я чуть-чуть вот отломлю, а больше не буду... Правда, Серафим, тут очень даже хорошо. А картин-то! Как в музее! Вот ту картину я очень люблю, исключительная... — Настя показала пальчиком в дальний угол, где висела картина, изображающая медведей в лесу.

— Да, замечательная, — подтвердил Фролов.

— А как фамилия художника, знаешь? — спросила Настя.

Фролов знал фамилию художника, но, чтобы доставить Насте приятное, ответил, что не имеет понятия.

— Шишкин! — радостно сообщила Настя.

— Точно! — сказал Фролов. — Вспомнил! У этого художника много про природу.

— Люблю про природу, — сказала Настя. — На рынке как-то продавал один про природу: речка, кувшинки. И рама красивая. Я б купила, да дорого просил.

— За красоту не жалко! Деньги, ведь они что? Голуби, улетят, а красота останется.

— Ага! Я никогда за красоту не жалею. Нельзя же в убогости жить. Коврик купила, знаешь, такой вышитый, заграничный: оправа, значит, олени бегут, слева — замок на горе стоит, а сзади — небо с птицами. Красота, ну не сказать!

— У немцев такие ковры в каждом доме навешаны, — сказал Фролов. — Веришь ли, в спальне, в прихожей, а то и на пол ложат.

— Такую прелесть на пол? — удивилась Настя.

— А им что? Богато живут. У них, понимаешь, что главное? Внешность. Насчет внешнего не придерешься — шик, блеск! Удивление берет! Аккуратненько, чистенько, надраено, выскоблено. А вот с внутренним содержанием плоховато, сплошной компот, мозги набекрень! Это ж надо, как Гитлер их облапошил со своим фашизмом...

Они вели беседу, радуясь, что разговор тек легко и без принуждения, не глупый какой-нибудь, а с умственным уклоном. Фролов говорил, а сам любовался Настей, ее улыбкой, ее мизинчиком, который она оттопыривала, когда кушала, словно настоящая городская женщина. Он был счастлив, что сидит возле своей жар-птицы, ощущает благосклонность в ее взоре, смотрит, как она жует шоколадку. Впервые за все время их знакомства в Настиных глазах проснулся интерес к нему. А ощущение приниженности, какое Фролов испытывал обычно возле нее, на этот раз не посещало его, наоборот, он даже чувствовал некое превосходство, ибо видел полмира, полземли.