Борис Левин - Юноша

— Я не знаю, почему, — призналась Нина, — у меня к Мише долго удерживалась какая-то необъяснимая снисходительность.

— Это не зря, — задумчиво заметил Праскухин, отгоняя рукой дым папиросы. — Это ваше давнее, давнее прошлое. Это то, от чего вы ушли. Уходить надо быстрей и решительней. И преодолевать, преодолевать в себе желание оглянуться назад… Только не обижайтесь, милая Нина, — прибавил он ласково.

— Я не обижаюсь. Я совсем не обижаюсь, — медленно сказала Нина. — Во мне много еще изъянов… Но я в жизни встречала так много уродов, так много хронят, что это немного — как бы вам это сказать? — угнетало меня. Но это прошло. Это проходит с каждым днем, — добавила она серьезно. — Я это чувствую как радостное выздоровление… А вы мне кажетесь просто… ю-у-но-шей, — произнесла она, подпрыгивая на автомобильном сиденье и растягивая слово «юношей». — Нет, серьезно, вы самый молодой из всех людей, которых я встречала. Я о многом передумала, Александр.

После этого разговора Нине особенно невыносимо сделалось жить на площадке и не участвовать конкретно в строительстве. «Словно дачница». Правда, она в отпуске и готовится к экзаменам, но всё равно — совестно.

И когда «Книга — массам!» необходимо было выделить девять коммунистов в помощь сельским ячейкам, Нина, не колеблясь, поехала добровольцем. Она могла и не поехать. Нина не состояла на учете коммунистов «Книга — массам!» Она временно жила на площадке. Но Нина знала, как трудно строительству расставаться с работником-коммунистом даже на короткое время, и поэтому, не колеблясь, поехала, совершенно не думая о том, узнают ли об этом в Москве и как отнесется к этому Праскухин. Она просто иначе не могла поступить, так, как если б у нее не было другого выбора.

Когда Нина, уже в кожаной куртке Праскухина, на грузовике, вместе с другими восемью коммунистами, все дальше и дальше отдалялась от стройки, она с необычайной остротой, хотя и мельком, ощутила, насколько она изменилась. Раньше она боролась с ветряными мельницами — с лицемерием Владыкина, с приспособленчеством Фитингофа. Это все частности. Булавочные уколы. Мушиные точки на полотне огромной и решающей все борьбы. От исхода борьбы здесь неизбежно будут заживать и все эти царапины на теле нашей великой молодой страны. Да, Нина была честна и добросовестна в своем отвращении к Синеоковым, Владыкиным и Фитингофам. И все-таки реальный удар этим людям наносят не комнатные правдолюбцы, а такие «бодрячки», «чиновники», как Праскухин. Их тысячи, их миллионы этих «чиновников», этих «узких практиков». Они и в сельсоветах, они и в шахте, и в школе пилотов, и на скупо-сбытопункте, и в Совнаркоме. Они ведут всю страну за собой к решительным сражениям. Прежняя Нина, которая со слезами искреннего негодования, сидя на диване вместе с Мишей, клеймила «всех этих» приспособленцев, рвачей и подхалимов, все дальше и дальше уплывала от нее и казалась бессильной маленькой девочкой с лопаткой-копалкой в саду.

Еще странную вещь находила она в себе. Несмотря на то, что она любила Праскухина неизмеримо больше, чем Владыкина, несмотря на то что благодаря Александру она пришла к пониманию всего этого, Нина уж никак не связывала своего участия в этом деле с любовью к Праскухину. Если бы он предал ее, как Владыкин, разлюбил или даже умер, она не могла бы остановиться и не идти в том направлении, которое всем телом, всей кровью ощущала как единственно возможное, правильное и бесспорное. И хотя она в течение этого года стала старше, пьянящее чувство огромного запаса нерастраченных сил молодости радостно кружило ей голову.

Весь день Александр Викторович не забывал о том, что Нина уехала. Он дольше обыкновенного сидел в заводоуправлении. Ходил по баракам, осматривал конюшни. И в конце дня, когда, казалось, уже все сделано, он пошел на комсомольское собрание, хотя собрание было самое обыкновенное и начальнику строительства там нечего было делать. По-моему, сегодня Праскухин придумывал для себя специальные занятия, лишь бы не оставаться одному. Ему не хотелось возвращаться в комнату, где нет Нины.

Поздно ночью он вошел в комнату. Зажег свет. На подушке — Нинин гребешок.

«Как мне грустно без Нины. И зачем она поехала! Как жаль! Надо было ее уговорить, и она бы не поехала. Свободно могла не ехать. Она здесь отдыхала… И какого черта она поехала!.. Не надо было пускать… Вон вы какой, товарищ Праскухин. Вы просто Отелло…»

Александр Викторович иногда сам с собой разговаривал на «вы».