Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

Далее, по ходу к центру, идут бараки. Они все одинаково вросли в землю, крыши, когда-то сложенные шифером, теперь, обнажая полуистлевшие стропила, зияют провалами, в покосившихся окнах таятся мрак и холод, на стенах за облупившейся штукатуркой куски ссохшейся в камень глины и битая дранка. В бараках пахнет кошками и жареным луком, на помойках, за уборными роются собаки. Живут в бараках рабочие, проститутки и пенсионеры.

В центре шлакоблочные Дом культуры, школа и административное здание. Рядом беленые, из кирпича коммунальные многоэтажки. Здесь всё в строгом прямоугольном измерении, без архитектурных излишеств, как в армейском гарнизоне, и, наверное, поэтому центральная площадь похожа на солдатский плац, а когда по ней ранним утром бегут на свои работы чиновники, кажется, торопятся они, опасаясь, что их могут внезапно остановить, выстроить в колонну и отправить на казарменное положение. Бродячих собак здесь нет. В праздничные дни на площади собираются толпы народа: мужики из-под полы пьют водку, бабы, разбившись по интересам, точат лясы.

У каждого посёлка есть и свои особенности. В посёлках золотодобытчиков всюду, даже и в центре, груды брошенного металла. Это и старые гидромониторы, и остатки от эстакад промприборов, и разобранные на мелкие запчасти бульдозера, и неиспользованные в строительстве балочные перекрытия. Всё искорёжено, поржавело и осело в землю, и не верится, что это — дело мирных рук человеческих, кажется, всё это осталось от случившегося здесь давно большого сражения каких-то сверхъестественных бронетанковых чудовищ. В посёлках угледобытчиков терриконы пустой породы и тяжёлые шахтные надстройки из бетона и металла. На погрузке грохот, как в дробильном цехе, у ствола надрывно, словно из последних сил, гудят вентиляторы. Кажется, ещё немного, и они, не выдержав напряжения, взорвутся и взлетят в воздух. Летом кругом угольная пыль, зимой вместо снега корки смёрзшейся в лёд сажи. Посёлки оленеводов более ветхие, в них меньше металла и больше тишины. Из металла тут только дымовые трубы у котельных. В одном из посёлков, чтобы накренившаяся набок труба не упала на котельную, она укреплена тросом за списанный трактор. Когда дует ветер, труба качается, в ней гудит, как в пустой бочке, а в тракторе от раскачки скрипит железо. В другом посёлке оленеводов кто-то из приисковых оставил вышедший из строя бензовоз. Местные дети тайком от родителей в цистерне курят, а мужики в кабине тайком от жён распивают водку.

Есть в посёлках и свои достопримечательности. Они не имеют ни художественной, ни исторической ценности, но замечательны тем, что не вписываются в колымский образ жизни. В одном из посёлков на самой окраине одинокий мужик поставил рубленый из толстой лиственницы дом с мансардой. Он высокий, как сторожевая башня, по площади не уступает церковному приходу, и отопить его зимой никакого угля не хватит. Когда мужика спрашивают, зачем он его построил, он чешет затылок, смеётся и отвечает: «Шут его знает! Взял да и построил!» В другом посёлке мужик поставил на крышу своего дома большой флюгер. Летом, когда дуют ветры, флюгер гудит и мечется из стороны в сторону, как пойманная в клетку птица, а сидящий в ограде под ним мужик смотрит на него, как на чудо, и удивляется: «О, даёт, зараза!» Во всех посёлках в котельных на дымовых трубах приварены железные петухи. Зачем они на Колыме, где не держат петухов, и никому нет дела до скандинавской символики, никто не знает.

Есть в каждом посёлке и известные люди. Известны они потому, что, как и поселковые достопримечательности, они не вписываются в колымский образ жизни. Колыма и холодом, и не радующими глаз пейзажами с изрытой бульдозерами землёй делает людей жесткими по складу ума и нетёплыми, хотя и с открытыми к чужой беде сердцами. Тот, кто не такой, оказывается у всех на виду, и одни из них отталкивают своей замкнутостью, другие, наоборот, притягивают открытостью. Открытость нередко бывает придурковатой, как у людей, которые ёрничают над собой и смеются над другими, потому что терять им в жизни уже нечего.

Вот Антошка Сухорукий. Ему под сорок, но выглядит он моложе. У него открытое лицо, сложен он сухощаво, как подросток, руки и ноги, словно на пружинах, всегда в движении, когда смеётся, лицо вытягивается и становится похожим на весёлую маску зайца с лубочной картинки. По центральной площади, где в праздники мужики из-под полы пьют водку, а бабы по интересам точат лясы, он ходит и тешит народ. На нём, несмотря на лето, шапка с откинутым набок ухом, драная фуфайка и войлочные ботинки.