Самуил Гордон - Избранное

— Я не понимаю, на кого ты теперь обижаешься?

— На кого? На себя.

— Нет, все-таки к кому ты теперь предъявляешь претензии? Разве ты предупреждал меня, что к тебе должен приехать гость, а я возразила? Скажи лучше, что ты просто забыл.

Нет, Уриэль не забыл. Он попросту не рассчитывал, что Лесов приедет. Какой же был смысл предупреждать Меру, когда она чуть не микрометром размеряла скамейки, — чтобы на всякий случай оставила место еще для одного человека?

— Но ведь он приехал! — Уриэль едва сдерживал свой гнев.

— А куда мне было ее посадить? И так было достаточно тесно. Счастье еще, что не все пришли.

— А что бы ты делала, если бы пришли все?

— Такого никогда не бывает, — вмешалась Ада своим заспанным голосом. — На это и рассчитывают, когда приглашают гостей больше, чем могут принять. Вы разве не знаете?

— Я же не могла накрыть для твоего гостя отдельный стол в отдельной комнате. А если он такой, что ему все равно, то не беда, если ты пригласил его на послезавтра. Поверь мне.

Утром, почти за час до отправления поезда на Север, Аншин уже снова был на вокзале, вертелся на занеженной платформе, все глаза проглядел — не видать ли где Ильи Савельевича. А когдса поезд исчез в туманной дали, Уриэль вернулся на вокзал и, как вчера вечером, прошелся раза два мимо скамей в большом шумном зале с высокими окнами, опять немного задержался у касс, заглянул в буфет и наконец позвонил домой — лишний раз удостовериться, что Мера никуда не ушла, сидит и ждет, не даст ли все-таки о себе знать Илья Савельевич.

Этот уговор с Мерой, чтобы она оба дня, сегодня и завтра, ни на минуту не оставляла дома, пока он, Уриэль, не вернется из института, был его единственной местью жене — ее он, как и себя, считал виноватой в том, что произошло вчера вечером.

Аншин пришел и к вечернему поезду, не выпуская из поля зрения на вокзале и на перроне ни одного человека, чем-либо похожего издали на Лесова. И хотя Уриэль был почти уверен, что и завтра не встретит здесь Лесова ни среди пассажиров утреннего, ни вечернего северного поезда, ибо Илья Савельевич уже очень далеко отсюда, все же Уриэль не пропустил эти два поезда, пришел оба раза даже значительно раньше, а вернувшись домой, обзвонил чуть не все гостиницы города — не остановился ли у них Илья Савельевич Лесов.

— Нет, вы только посмотрите, что творится с человеком! Можно подумать не знаю что. Нашел отчего переживать, — выговаривала ему Мера своим ясным звучным голосом. — Да кто он такой, этот Лесов, чтобы ему кланяться? Вчера прождал его целый день, сегодня целый день. Жуть! Что, кто, кому… Право, не понимаю тебя, Урий.

— Кажется, ты давно уже меня не понимаешь. — И чтобы не слышать того, что она ответит, Уриэль оставил ее в большой, ярко освещенной комнате, которую она называла и залом, и гостиной и где она оба дня расставляла и переставляла принесенные подарки, и заперся в маленьком неприбранном кабинетике.

То ли потому что тень на стене от вазы с нейлоновыми цветами чем-то была похожа на самоварчик, то ли просто от усталости у него слипались глаза, но Уриэль ясно увидел перед собой Лесова, сидящего перед пустым окном в тускло освещенном вагоне. Внезапно Лесов поднялся, открыл окошко и бросил во тьму ночи узелок. Из летящего самоварчика посыпались в темноту тлеющие угли…

Стрелки всех часов на стене и на письменном столе приближались к полуночи. Теперь уже наверняка нечего было ждать и не на что рассчитывать. Значит, Лесов уехал. Он мог уехать обратно в тот же вечер. Тогда он, выходит, уже третьи сутки в дороге. Чего только Илья Савельевич, должно быть, не передумал, не перегадал за это время, мучаясь от неожиданного удара! Но как бы долго ни заживала рана, как бы ни была невыносима боль от полученного удара, Уриэль охотно поменялся бы с Лесовым. Ему, Уриэлю, не в пример тяжелее, хотя бы только потому, что Илья Савельевич не знает, как сейчас мучается он, Уриэль. Если бы он был уверен, что Илья Савельевич не захлопнет перед ним дверь, как по существу сделал он, Уриэль, то собрался бы и поехал туда.

Аншин чувствовал, что за прошедшие двое суток постарел на несколько лет, хотя внешне не изменился — все еще выглядит так, что при желании может выдать себя за человека средних лет. Но он чувствовал старость в себе, ощущал ее как предмет, который можно пощупать, который имеет вес и своей тяжестью может надломить его. Он должен сбросить ее с себя, эту нарастающую тяжесть, если не сразу, то постепенно. Сразу и совсем — Уриэль знал — он от нее не освободится, даже если съездит к Лесову.