Самуил Гордон - Избранное

По ковровой дорожке с синевато-зеленой каймой, на месте, где она только что стояла, протянулась тень горевшего над столом двухлампового бра, напоминавшая засохший лист, привезенный им когда-то из Железноводска.

Первое, что пришло Веньямину Захарьевичу в голову, когда он, выйдя из деканата, увидел перед собой Маргариту, было — дома стряслось несчастье. Но в коридоре было полно студентов, они могли заметить его растерянность, и полковник выше поднял голову, выпятил грудь и твердым размеренным шагом, отозвавшимся в противоположном конце коридора, направился к мраморным ступеням, которые вели к его кабинету на нижнем этаже. Он шел, держась ближе к стене, чтобы о нее опереться, если вдруг не хватит воздуха, как это с ним последнее время случалось уже не раз. Кроме темно-синих стен коридора, полковник перед собой теперь ничего не видел и старался не видеть. Больше всего боялся он повернуть голову влево, чтобы не встретить взгляда Мары, которую тотчас же предостерег — здесь, в коридоре, ничего ему не рассказывать.

— Только не тут, только не тут, — повторил он несколько раз, пряча от нее свои испуганные полузакрытые глаза.

Добравшись до своей кафедры, Веньямин Захарьевич плотно прикрыл за Марой дверь кабинета, тем же размеренным шагом подошел к письменному столу, выдвинул кресло и в то же мгновение неузнаваемо изменился — бледный, обмякший, опустился он, схватившись обеими руками за край стола, и еле пробормотал:

— Рассказывай.

— Я сдержала слово, папа. Только что все выяснила.

— Что выяснила? — переспросил полковник все тем же расслабленным голосом, не понимая, о чем она говорит.

— Он не виноват. Совершенно не виноват.

— Кто не виноват? — Веньямин Захарьевич все еще избегал встретиться с дочерью взглядом.

— Алик.

— Алик? Что случилось с ним? Где он?

Маргарита еще не успела ответить, а Веньямин Захарьевич уже понял, что ничего с Аликом не случилось, и единственное, что вдруг побудило Маргариту явиться в институт, было желание рассказать какие-то новости. Он догадался об этом по огоньку в ее узких серых глазах, по дрожи ее тонких закушенных губ. И ему вдруг захотелось схватить ее за короткие, по-мальчишески подстриженные волосы и прямо в лицо, в воодушевленное, светящееся счастьем лицо, крикнуть, как тогда ночью на даче: «Лучше бы ты искала себе жениха, чем шнырять и выискивать новости!» Однако не перебивал ее, хотя почти не слушал. Смотрел на раскрасневшееся лицо дочери, на беспокойно и весело бегающие зрачки и спрашивал себя: «Как это случилось, что у меня выросла такая… Кто в этом виноват? Кто?»

Но тут он услышал такое, что подскочил с места и ударил кулаком по столу. Маргарита в испуге закрыла лицо руками.

— Почему ты до сих пор молчала? Почему, спрашиваю? Сию же минуту, слышишь, сию же минуту поезжай на дачу и привези его сюда. Матери — ни слова об этом! Скажи ей, что я сегодня заночую в городе. Иди!

Когда Мара была уже у двери, отец ее остановил:

— Как, сказала ты, зовут девушку?

— Шева. Шева Изгур.

— В какой больнице?

— В Четвертой градской…

— Точнее! Точ-не-е! — Сивер кричал, постукивая карандашом по столу, и его дочь, учительница Маргарита Сивер, как испуганная и растерянная школьница, отвечала со слезами в голосе:

— Второй хирургический корпус, четырнадцатая палата, — и так тихо, что сама едва слышала свой голос, добавила: — Он не виноват…

— Тебя не спрашивают! Марш!

После ухода дочери Сивер еще долго боролся с собой, пока в конце концов не задумался над вещами, которые, как ему до сих пор казалось, не имели к нему ни малейшего отношения. В одном он остался себе верен до конца: кто был виноват — один лишь Алик или еще там кто-нибудь, — его не особенно волновало; важно, что заведующий кафедрой полковник Сивер не имеет к случившемуся никакого отношения.

Веньямин Захарьевич слыл среди военных у себя на кафедре опытным стратегом. В данном же случае от него требовалось не только предвидеть, что могут теперь предпринять его собственные сотрудники против него, но и заблаговременно предупредить события, вооружиться продуманными и обоснованными ответами против всяких возможных обвинений. Ему необходимо всех убедить, что замечание, сделанное тогда на даче майором Вечерей, не имеет к нему, к полковнику Сиверу, никакого отношения.

Но чем больше Веньямин Захарьевич вдумывался, тем меньше в это верил. Его охватила такая злость, что громко вслух выругался, да так, как редко позволял себе даже на фронте. В эту минуту ему показалось, что кто-то постучался в дверь.