Самуил Гордон - Избранное

Молчание Бориса Алик воспринял как признак того, что тому просто нечего ответить, и поэтому более смело крикнул ему вслед:

— Вот когда я буду уверен, что все меня поддержат, тогда я первый кинусь заступиться!.. А так…

Выплывшая луна протянула над рекой широкие светлые полосы, похожие на свежеобструганные шпалы, и всякий раз, когда сюда прорывался шум пробегавшего поезда, казалось, что паром стучит по шпалам, выложенным для него луной. Частые всплески волн, поскрипывание протянутого через реку троса смешались с криком Алика:

— Вообще не понимаю, почему это тебя так волнует? Я уже, кажется, не школьник, а ты — не комсорг, чтобы давать мне указания. Погоди — может, ты влюблен в нее, тогда так и скажи… Может, еще вызовешь меня на дуэль? — Алик громко расхохотался, но не узнал собственного голоса.

Подождав, пока Алик подошел ближе, Борис, глядя ему прямо в глаза, ответил:

— Трусов и предателей никто еще до сих пор, кажется, не вызывал на дуэль. Их просто приволакивали куда-нибудь в уголок и рассчитывались с ними так, как они того заслуживали. Что ты так смотришь на меня? Да, да! Тот, кто прячется, когда товарищу грозит опасность, не только трус, но и предатель.

Алик почувствовал, что вся сила его сжатых кулаков, с которыми готов был кинуться на Бориса, в эту минуту растаяла. Его вдруг охватила такая слабость, что он еле пролепетал:

— Зачем ты пришел?

— Я пришел объявить тебе решение, принятое сегодня нашим бывшим десятым «В»: не подавать тебе руки! Никогда не подавать тебе руки! — не спеша, как при чтении приговора, ответил Борис и твердым шагом вступил на паром.

— Ну и не надо! Обойдусь как-нибудь без вас! — кричал Алик вслед парому, уже пересекавшему середину реки.

На дачу Алик возвращался не леском, а песчаными холмами, изрядно удлинив дорогу. Вместе с ним прибавила пути и полная луна, тащившая светлые полосы, что напоминали свежеобструганные шпалы. Алик широко шагал по этим шпалам и всю дорогу повторял одни и те же слова, не мог от них освободиться, как трудно иногда бывает освободиться от навязчивой мелодии: «Я как-нибудь обойдусь без вас!.. Я как-нибудь обойдусь без вас!..»

Когда Алик, поднявшись на пригорок, увидел перед собой двухэтажную дачу, обнесенную высоким забором, он в первую минуту не мог понять: почему сегодня так ярко светятся окна, откуда взялись здесь все эти «Москвичи» и «Победы»? Доносившиеся со двора голоса казались ему чужими. Все, что он здесь теперь застал, выглядело таким чуждым и незнакомым, что, перед тем как закрыть за собой калитку, несколько раз осмотрелся, словно желая удостовериться, не заблудился ли случайно.

Часы еще не показывали десяти, когда Веньямин Захарьевич и Бронислава Сауловна проводили с дачи последних гостей.

Прощаясь, каждый из гостей почел необходимым найти какое-нибудь оправдание своему неожиданно раннему отъезду. Один сослался на то, что у него завтра очень трудный, напряженный день, другой — что сегодня на ночь им заказан телефонный разговор… Высказывали они все это таким тоном, словно весь вечер провели у постели больного.

То ли гости и в самом деле придали значение исчезновению Алика из-за стола, то ли Веньямину Захарьевичу так только показалось, но кончилось тем, что Сивер, в начале вечера предупреждавший каждого, что до рассвета никого отсюда не выпустит, прощаясь с гостями, не делал малейшей попытки кого-либо задержать. Ему неприятно было притворяться, будто не понимает, почему никто из гостей ни единым словом не упомянул об исчезновении Алика и почему сразу же по его возвращении стали поспешно собираться в путь. И что это ему, собственно, дало бы — задержи он гостей еще на час, на два? Торжество все равно было испорчено, и о нем, о Веньямине Захарьевиче, они, наверное, скажут то же, что сказал, прощаясь, как бы мимоходом, майор с его кафедры: «Прежде всего, товарищ полковник, виноват командир».

Веньямин Сивер не привык, чтобы ему делали замечания, тем более, что замечание сделал человек, не имевший на это никакого права — ни по своему рангу, ни по занимаемой должности.

Глядя на лесок, казавшийся под сиянием луны заснеженным, Веньямин Захарьевич поддался самовнушению, будто среди удаляющихся голосов, которые осенний ветерок доносил сюда вместе с шелестом опадавших листьев, то и дело улавливает голосок этого буднично одетого паренька, испортившего своим приходом праздник. Сивер, кажется, готов поверить, что Борис Логунов где-то здесь неподалеку все время поджидал гостей и теперь им рассказывает… Но что, собственно, может он такого рассказать им? Что?