Валерий Бирюков: Всего три дня

— Денис, а батя, между прочим, у себя! — с ехидцей крикнули гитаристу, и струны глухо звякнули, зажатые ладонью.

Савельев недовольно поморщился: зря остановили парня, пусть бы играл. Отвлек немного, а теперь возвращайся снова к невеселым мыслям! Батя, гм… И откуда это повелось — командира так называть? Нового небось тоже так величать между собой будут? А как бы ты хотел? Отчимом? Ну-ну! Что это тебя так задевает? Не успел парень приехать, а ты про него и «академик», и «новая метла». Ревнуешь, что ли? С какой еще стати? Вроде всего-то и видел этого Антоненко один раз — сегодня утром, когда заходил в штаб дивизии. Познакомились, договорились, что завтра начнут прием-передачу дел, и все, разошлись. Поди пойми с двух-трех фраз, чем человек дышит! Молод, но держится уверенно, даже немного с превосходством. Хотя вполне возможно, что и показалось. И все-таки осталось чувство неприязни. Что это — ревность? Или обыкновенная зависть к молодости, к ромбику, явно новенькому, сиявшему на кителе майора? Надо же, в такую жару зачем-то вырядился в китель! Конечно, имей и он, Савельев, академию за плечами, кто знает, пришлось ли бы ему сейчас за сердце держаться… От этого неприязнь? Ну и глупо, если так!

Конечно, ромбик нынче в моде. И резонно — техника новая пошла, и без высшего образования туговато, что тут спорить? Хотя порой не знаешь, что лучше: высшее образование или среднее соображение. Иной будет всю жизнь пузыри пускать, тонуть в мелководье даже с «поплавком». Мало таких, но встречал. И других знал — которые без этого обходились, отлично командовали. В гаубичной артиллерии мозги разворотливые нужнее, чем диплом академический. Не так уж много она претерпела изменений со времен войны, однако до сих пор своей мощи и значения не растеряла. Не устарела, хотя, конечно, нельзя сравнить сегодняшний дивизион с прежним, фронтовым. Новые тягачи повысили скорость передвижения, маневренность, а приборы наблюдения, наводки сделали его глазастее, подняли точность огня. Нет, что там ни говори, ракеты ракетами, а матушка-артиллерия еще не сказала своего последнего слова. И неизвестно, когда скажет, потому что и тягачи, и приборы лучше стали — не чета тем, что есть сейчас в его дивизионе. Но их уже новому комбату получать. Вот сдам ему дела, и пусть перевооружается. Только бы нос передо мной не стал задирать — не от нового бегу ведь. Осилил бы, если бы не здоровье…

Тут Савельев опять не договаривал всей правды. Пытаясь успокоить себя, он немного хитрил, сглаживая, обходя острые углы. Только бы подсластить горечь расставания с армией. Но сознание своей неискренности не только не помогало, но, напротив, усиливало боль. Уж он-то знал, что здоровье — не главная причина его ухода со службы. Да, наверное, он сумел бы разобраться в новых приборах и тягачах, но ведь было еще что-то, в чем майор Антоненко его превосходил? И не только молодостью и здоровьем. Иначе ему не доверили бы дивизион. Но Савельеву даже сейчас, самому перед собой, не хватало мужества признаться в настоящей причине.

Надо было бы вообще прекратить все эти душевные терзания. И Савельев непременно сделал бы это, если бы не его беспомощное состояние. Пережидая боль, он поневоле был вынужден оставаться с собой наедине и придумывать всяческие оправдания раннему, как он считал, уходу из армии. Зная это свойство командира, его замполит майор Трошин под любым предлогом затаскивал Савельева к себе домой весь этот месяц, чтобы тот не оставался один по вечерам. Но Алфей Афанасьевич не любил такой опеки и тоже под всякими предлогами уклонялся от вечерних бесед отвлекающего характера, которые вел с ним хитрый Трошин.

«Техника все же дело второе, — опуская то самое «что-то», в котором его превосходил Антоненко, но которого ему очень не хотелось признавать, упрямо продолжал размышлять Савельев. — Главное — люди. Хватит ли у Антоненко опыта, чтобы продолжать начатое мною? Вот-вот, откуда опыту взяться? Больно уж молод майор! Присмотреть бы за ним, пока на новой-то должности пообвыкнет, поймет, что к чему, да кто же двоевластие допустит? А то бы…»

В казарме внезапно ожил ревун, и надрывный вой сирены взломал установившуюся было тишину. Раздумья Савельева оборвались на самом «козырном» и, как ему казалось, неуязвимом рассуждении — в работе с подчиненными он был дока. Последнюю его мысль так, на половине, перебила другая: «Тревога!» Острый холодок пронизал Алфея Афанасьевича от затылка до пят. Сотни раз, наверное, он поднимался по тревоге, но всегда при торопливом стуке посыльного в дверь или пронзительном реве сирены Савельев чувствовал этот короткий озноб. Не мог привыкнуть, и все! У сигнала тревоги нет ведь оттенков: попробуй разбери, какой ее зов боевой, а какой учебный! Откуда знать? И надо ли знать? Раз служишь, относись к любому сигналу тревоги как к настоящему. Так вернее. Не ошибешься. Сам так привык и подчиненных к этому приучил, чтоб боевая врасплох не застала…