Валерий Бирюков: Всего три дня

— Товарищ гвардии подполковник, вот — принес! — Запыхавшийся посыльный подал командиру чемодан.

— Спасибо, голубчик. А теперь бегите к месту сбора. Майору Трошину передайте, что сейчас буду.

Савельев глянул на часы — надо торопиться, время уходит. Боль вроде утихла, так что можно воевать…

Дорога, если можно так назвать едва намеченные колеи в слежавшемся песке, бежала через пустыню к синеющим вдали горам. Она, точно длинная змея, извивалась среди барханов, выбирая самый короткий путь. Но это ей часто не удавалось, и тогда она, виляя, переползала через гряды песчаных холмов, выбирая места, где на них еще задержалась редкая рыжая растительность, на которой не вязли машины.

Уже около часа дивизион гвардии подполковника Савельева, вытянувшись в длинную колонну, повторял прихотливые изгибы этой дороги, торопясь в район сосредоточения. Впереди, километрах в двух, двигались машины боевого охранения, за ними — тягачи, в кузовах сидели артиллеристы, к тягачам были прицеплены зачехленные тупорылые орудия. Потом шли машины с боеприпасами, полевые кухни, а замыкал колонну фургон автомастерской.

По-прежнему нещадно палило солнце, не успевшее еще перевалить зенит, все так же знойно дышали раскаленные барханы. Поднятая машинами пыль оседала на лицах людей, скрипела на зубах. Но артиллеристы привычно переносили и жару, и пыль, принимая их естественно, как вполне нормальные неудобства походной жизни, на которые лучше и легче не обращать внимания.

Савельев трясся на переднем сиденье командирского газика и думал о предстоящем учении, где его дивизион должен был обеспечивать огневую поддержку мотострелкового полка. Это помогало ему отвлечься от вновь накатившей боли. Скажи ему кто, что он может вернуться назад, Савельев ни за что бы не согласился, да еще и обиделся бы в придачу. Если уж решил показать новому командиру дивизион во всем великолепии, — дескать, мы тоже не лыком шиты, хоть «академиев» не кончали, — то надо держаться, терпеть. Тем более что еще не была разорвана нить, накрепко привязывающая его к дивизиону. Она тянула, бывало, Савельева из отпуска раньше времени. Марию Ивановну, его вторую жену, такая фанатичная привязанность к своей части прямо выводила из себя.

— Ну чего тебе не отдыхается, скажи на милость? — выговаривала она мужу, когда замечала, как он начинает вздыхать, ворочаться по ночам без сна, тоскуя по дивизиону, как по родному дому. — Неужто не надоела тебе Твоя Среднеазия? Успеешь еще пыли наглотаться! Дыши вон свежим воздухом, по лесу походи. Можно подумать, без него дивизион зачахнет!

Он молчал, не спорил. Анюта бы его поняла, если бы осталась жива. Сердцем прикипел он к своей части после той памятной ночи в июне. Самым дорогим в его жизни и была служба. Женился, чтобы не вековать бобылем, в одиночестве. И к Маше испытывал не любовь, а благодарность скорее — за обиход, за сыновей, за ее любовь к нему.

Вот почему и теперь гвардии подполковник не мог изменить своей привычке. Он бы еще больше измучился, если бы не поехал. И, подпрыгивая на выбоинах и ухабах, обливаясь потом, он все равно был доволен, что сделал по-своему. Савельев, конечно, хорошо понимал, что противопоставлять себя, поднаторевшего практика, этому «академику», теоретику, несерьезно и несолидно в его возрасте, но горечь ухода питала его упрямство, которое он уже однажды переломил, когда писал рапорт об увольнении. И, забыв о жаре, Савельев прикидывал в уме, какие задачи придется решать его дивизиону и как сподручнее их решать, совсем выпустив из виду, что в районе сосредоточения командование должно перейти к его преемнику.

Майор Антоненко, сидевший позади подполковника Савельева, в тесном пространстве между стояком радиостанции и бортом машины, чувствовал себя прескверно. Но в отличие от Савельева его состояние ничем не уравновешивалось. Майора угнетал зной, хотя внешне это и не было заметно: новенькое полушерстяное обмундирование, насквозь промокшее от пота на спине, было застегнуто на все пуговицы и туго перехвачено таким же новеньким ремнем. Зато внутри его накапливалось, поднимаясь, точно тесто на дрожжах, раздражение. Но это выражалось только в излишней резкости движений, когда он смахивал с лица капли пота поначалу белоснежным платком, и, пожалуй, в подчеркнутом безразличии взгляда, с которым он обозревал окрестности через голову Савельева.

Довольно скоро это занятие наскучило ему: местные невзрачные ландшафты, бесконечные однообразные песчаные дюны, далеко на горизонте как бы плавающие на воздушных голубых подушках, не могли долго привлекать его внимание.