Джамиль Алибеков: Планета матери моей (Трилогия)

А как объяснить матери долгое отсутствие? Селение у нас такое, что всем известно друг про друга все. Если курица пропадет, женщины знали, в какую сторону повернуться, чтобы стыдить вора.

Во дворе было пусто. Подоенная корова жевала сено. А вся наша маленькая семья сидела на земляном полу в лачуге вокруг расстеленной скатерти за ужином. Мать молча налила мне чаю.

С того дня и пошло: то я уходил учить уроки к товарищу, то задерживался в школе, а на самом деле просиживал предвечерние часы на Каракопеке. Двор Халлы был отсюда виден как на ладони. Я следил, как она подметает двор, колет мелкие поленья или выносит на веранду табурет, садится и читает книгу. Мысленно я все время разговаривал с нею. «Эй, Мензер! Все уроки выучила?» — «Конечно. Осталось переписать набело». — «А что будешь делать после седьмого класса?» — «Поеду учиться в город». — «Вот здорово! Я тоже». — «Значит, будем вместе». — «Послушай, дай я спущусь и помогу тебе колоть дрова. У тебя ведь нет брата, а вчера ты целый день стирала…» — «Откуда ты знаешь?» — «Я все про тебя знаю. Уцеплюсь за ногу орла, он поднимет меня в небо, оттуда и смотрю».

Однажды мои сладкие мысли были прерваны грубым окриком:

— Эй, ты! Убирайся отсюда, пока цел!

Это был Фарадж, рослый парень, которого мы в школе прозвали «Табунщиком», он помогал пасти колхозных лошадей. Фарадж был ловким, сильным, умел на коне скакать без седла.

— Разве здесь твое место?

— Оно не для беженцев!

— Какие мы беженцы?

— Проваливай, болтун. Силенок чуть, а язык с аршин.

— Уйду, но не потому, что испугался…

— Ладно, ладно, топай, не поворачивайся.

На следующий день я довольно долго бродил по холму, не решаясь подняться на вершину. Вдоволь напился из Каменного родника. Вода в нем удивительная: летом холодная, а зимой теплая, даже слегка курится паром на морозе. Вокруг родника когда-то рос густой лакричник, потом его распахали, хотя корни до сих пор можно выкопать. Зимою такой сухой корень горел в очаге жарко, как нефть. Ведь места вокруг селения безлесные и мало кому по средствам покупать дрова. Вот и собирали сухие веточки, стебли и корни, как муравьи хворостинки.

Меня снова нагнал звук копыт. Фарадж скакал, не разбирая тропинок. Я остановился. Он замахнулся — кнут просвистел возле уха. Хотел пнуть ногой, я увернулся.

— Штаны научись носить, а потом на девушек заглядывайся! — свирепо прокричал он.

После уроков я подкараулил Халлы. Спросил в упор:

— Кем тебе приходится сын табунщика?

Она в замешательстве нахмурила брови.

— О ком ты говоришь?

— Сама знаешь, о Фарадже.

— Какое тебе до него дело?

Она повернулась, чтобы уйти. Я заступил дорогу:

— Послушай! Он злой, противный.

— Вот как? Ну и пусть.

— Я хочу быть твоим братом, чтобы оберегать тебя.

Она сначала улыбнулась, потом от души рассмеялась:

— Хорошо. Будь.

С того дня наши отношения изменились, хотя разговаривали мы по-прежнему редко. Встречаясь, дружески здоровались: «Как поживаешь?» — «Хорошо». Вот и все.

Дядя Селим как-то окликнул меня. Только что прошел снегопад, я сбросил с крыши снег и теперь отгребал сугроб от дома. После метели небо стало прозрачным, словно родниковая вода. На солнечную сторону, где сильно припекало, высыпало полселения. Женщины вязали джорабы — толстые носки, старцы степенно беседовали, малыши резвились.

Хотя возле нашего дома никого не было, дядя Селим нерешительно и смущенно озирался.

— Послушай, Замин, — проговорил он с запинкой. — Я тебя попрошу отнести записку. В ней ничего особенного нет. Просто одна школьница попросила разузнать в городе насчет ученья. Я могу ей дать хороший совет. Пусть учится, правда?

— Пусть, — отозвался я. И добавил по-взрослому: — Какой толк дома сидеть?

— Вот и хорошо, — обрадовался Селим. — Их дом на краю селения, за колючей изгородью. Знаешь?

— Знаю… Вернее, найду как-нибудь, — поспешно поправился я, догадываясь, о ком идет речь.

— А еще лучше — отдай по дороге из школы. Только когда возле нее не будет подруг. Чтоб никто не видел. Обещаешь?

Я обещал.

Так я стал письмоносцем дяди Селима. Мне это было совсем не трудно. Мы уже так подружились с Халлы, что никто не удивлялся, видя нас вместе, даже взявшихся за руки. Я знал места, где росли первые фиалки. Еще не распустившиеся ставил в стакан, и они, согревшись, понемногу открывали лепестки.

У школьников было принято привязывать небольшие букетики фиалок, подснежников, нарциссов к веткам алычи и дарить учителям. Такие нарядные ветки охотно покупали и проезжие. Но я свои цветы приносил только Халлы. Мы уже выросли, окончили семилетку, Халлы поступила в педучилище в городе, а я все рвал для нее цветы.