Евгений Рожков - Осень без любви

Тут неподалеку старая лесопильная была. Ее теперь сломали. Мелких щепок там много валялось. Вот я и приспособилась: пойду утром, до работы, набью мешок этого мусора и печь истоплю. С дровами в войну плохо было. В лес не съездишь, подводы не допросишься, а ходить далеко, не находишься, да когда ходить-то было, все в поле и в поле. Ольга моя хоть и была бригадиршей, а что-то для себя выпросить — век от нее этого не дождешься. За казенное она болела, а за свое… Ну вот, я и приловчилась. Щепки-то все равно пропадали — гнили. Управляющий Кизимов как-то застал меня, когда я щепки эти в мешок собирала. Как он закричит: «Ты что это, бабка, материал государственный воруешь?» Я говорю: «Какой тут материал — щепа ненужная, все равно сгниет». «Не твое дело, сгниет, а трогать не смей, иначе ты у меня под суд загремишь». Перепугалась я, бросила все и домой в слезах вернулась.

Второй раз он на меня накричал уж зимой, у зерносклада. Там, когда отруби и комбикорм берут на ферму, так на снег с мешков понемногу сыпется, втаптывается и леденеет. Вот я и приспособилась: лед скалывала, дома оттаивала и этот мусор курям давала. Они, милые, все до крупиночки подклевывали. Им тоже, как и людям, в войну голодно было.

Стал он меня отчитывать, а я возьми да скажи, что сам-то мешками домой волокешь, — все это видят, а другим мусор собирать запрещаешь. Ох как он взбеленился! Кричал, кричал, потом бумагу какую-то написал, в суд дело передавать решил. Насилу люди отговорили его. Сколько я тогда горя перетерпела, одному богу известно! Ночами глаза не просыхали.

На нашу семью Кизимов все время злился. Когда мой муж, Вася, был еще жив, а Кизимов в МТС учетчиком работал, так он его все время ругал. Непутевый Кизимов был, бывало, напутает в отчетах, потом сам черт не разберет, муж и сидит за него по ночам, отчеты делает.

В войну Кизимов в начальники выбился и совсем решил нас изжить. Мы жили в этом же доме, его мужу совхоз дал. Это теперь дом не больно видный, совхоз настоящие хоромы построил, и на него никто не зарится, а тогда такой дом каждый не прочь был получить. Когда мы с дочкой вдвоем остались, решил Кизимов отнять у нас дом. А мы и знать-то ничего не знали.

Приходит как-то милиционер-инвалид, без рук, сам весь израненный и по комнатам смотрит. Я спрашиваю, мол, чего такое стряслось, чего вы высматриваете? Он в ответ: «Ремонт вашему дому будут делать. Вас хотят переселить в общежитие». Я, конечно, обрадовалась. Говорю: «Слава те господи, проняло начальство, сколько лет живем, никто не ремонтировал дом. Вот уж с потолка в дождь текеть, и стены все потрескались». Ходит милиционер, смотрит и на стене фотокарточку сыновей моих увидел, вон ту, ты ее знаешь.

Старуха показала на стену, где среди многих фотографий в общей раме под стеклом была маленькая потрескавшаяся фотокарточка ее сыновей. Стоят они у «Т-34», обнявшись по-братски, такие молодые и красивые, смеются. Танкошлемы лежат на гусенице, гимнастерки расстегнуты, волосы взъерошены, на груди у каждого поблескивает по ордену.

— Больше-то я от них ни фотокарточки, ни писем не получала. Это была первая и последняя. Он увидел и спрашивает: «Что это, бабка, за ребята?» Я говорю: «Сыновья мои, только что прислали с фронта». Сама от радости заплакала: «Живы сыночки мои, живы!» Тогда были еще живы. Милиционер-то тут и говорит: «Ты, мать, поостерегись этого Кизимова. Я мельком слышал, как они с объездчиком договаривались под предлогом ремонта выселить тебя отсюда в общежитие. В дом потом заселится объездчик — закадычный дружок Кизимова. Он давно сюда метит. Ты, говорит, ни на какой ремонт не соглашайся и не переезжай, а силком они не выгонят. Только уж не промолвись, что я тебя предупредил, а то они меня со службы сживут, куда я потом, инвалид, подамся?»

Через некоторое время приходит сам Кизимов с объездчиком и тоже квартиру рассматривают. Кизимов говорит, мол, здесь большой ремонт надо делать, а комнаты так хорошие. Я говорю: «Милости просим, делайте». А он: «Тебе, бабка, с дочерью придется в другое место переехать. Мы ремонт произведем, потом назад вселишься». Я говорю: «Уезжать отсюда я не уеду. Делайте ремонт пока в одной комнате, а мы поживем в другой, потом наоборот». Кизимов говорят, мол, так никак нельзя, это против правил. Стали они меня вдвоем уговаривать, а я ни в какую. Я, где надо, тоже настырная бываю. Потом начали грозиться, мол, насильно выселим, на улицу, как собаку, выбросим, что двоим такую площадь нельзя занимать, слишком жирно по военным временам; что и мой муж незаконно этот дом получил; и что давно пора нас вообще из совхоза выслать, поскольку муж на службе что-то плохое совершил и помер, чтобы избежать ответственности; и, мол, ты сама воровка, государственное зерно и материалы ценные крала. Тут и я загорелась. Схватила топор и на них. Кричу: «Мужа моего грязью обливаете, который жизнь в труде отдал, который за труд орден имел? Вы, кобели, — кричу, — за бабами тут бегаете, а мои сыновья кровь на фронте льют. Порублю вас и поеду к самому товарищу Сталину, расскажу все, как вы тут над людьми измываетесь, и пусть потом он меня судит». Гляжу, они задом-задом пятятся и потом ходу. С тех пор в доме и не появлялись.