Евгений Рожков - Осень без любви

Радовались люди редкому лету, но больше всего хорошему лету радовалась старуха Машкова, сгорбившаяся, низенькая и худая до того, что сквозь нее, казалось, был виден весь мир.

Ходила старуха быстро, проворно.

— Баба Шура третью космическую скорость врубила, — говорили о ней в деревне, когда она семенила в лес. — Кабы мимо рощи не проскочила.

А возвращалась из лесу Машкова полями — окружной дорогой, смотрела на золотистые, тяжелые от налитого зерна колосья и не могла сдержать слез.

— Счастье-то какое, когда земля так родит! — шептала она взволнованно и крестилась на всякий случай.

Так шли дни за днями. Наконец внук приехал, какой-то тихий, уставший.

Прошло несколько дней, и старуха стала замечать, что с внуком что-то происходит. По ночам он не спит, выходит во двор и все о чем-то думает.

Подолгу стоял он, жуя мундштук сигареты, посверкивая залитыми болью глазами. Старухе тягостно было смотреть на внука.

В семьдесят пять лет сердце до глупого бывает обидчивым и восприимчивым к чужой беде, да и как ему не быть таким, если в жизни столько повидано, перетерплено. Когда чаша страдания налилась до краев, старуха не выдержала, заговорила с внуком:

— Внучек, милый мой, кровинушка моя, что с тобой?

— Ничего, баб, все хорошо! — усмехнулся тот в ответ.

— Ты не таись. Я вижу все…

Сердце у старухи остановилось, в голове запульсировала отчаянная мысль: «Без меня рос — не верит мне. Будто мы чужие».

Смотрела она на внука, наполненная тяжелыми, свинцовыми слезами, его бедой, неизвестной еще ей, но уже терзавшей душу, и думала. От чего они, нынешние молодые, такие сокрытые — не открывают души своей близким? Сама она, бывало, чуть что, и к матери: «Мамочка, милая, такая-то и такая беда у меня стряслась». Мать утешит, пожалеет и сразу на душе станет легче. Может, потому она и прожила долгую жизнь, что душа у нее всегда нараспашку: и в радости, и в беде ни перед кем она не таилась. Матери уж не стало, так она с бедами своими к соседям ходила. С народом-то любое горе легче передюжить. В войну, когда сыновья погибли, горе она перенесла в работе, на людях. Они и утешали, они и врачевали. На Руси всегда так было: чужое горе — твое горе, твоя радость — радость всех.

«Что ж теперь с молодыми стряслось — с внуками и детьми нашими? — спрашивала старуха и ответа не могла найти. — Ведь одних мы кровей, а поди ж ты, разница между нами появилась. Отчего это? Оттого, что далеко друг от друга живем и уж кровной родственности не чувствуем? А может быть, люди разучились выслушивать и врачевать чужие беды? Может, потому и таятся все? Или многих из нас сытость теперешняя загубила — заплыли души жиром и ничего не чувствуют?»

Больше старуха не приставала к внуку с расспросами, заласкивала и ждала: авось родственная кровинушка проснется в нем, и он все сам расскажет.

Шло время, а внук не подходил и ничего не рассказывал. Стал по вечерам куда-то исчезать, возвращался поздно и выпивши. Как-то весь день и весь вечер его не было. Пришел за полночь, сразу молчком в постель лег. Старуха не спала, ждала внука и, когда он заснул, поднялась, чтобы поправить сбившуюся на нем простынь. Еще далеко от койки она почувствовала разящий запах винного перегара, а когда подошла ближе и в лунном свете увидела совсем юное, исхудавшее, как-то потускневшее и еще более заострившееся лицо внука — не смогла сдержать слез.

Всю ночь не сомкнула старуха глаз и о чем только не передумала за эти часы. «С любовью у него что-то не получается или на работе? — размышляла она. — Загубил внука Север. Каким душевным был раньше, а теперь…»

На следующий день внук проснулся в полдень. Помятый, с синими мешками под глазами, вышел крадучись на улицу и побрел к реке. Долго его не было, старуха уже стала волноваться: не случилось ли чего — наконец он появился, пряча глаза, сел к столу и стал нехотя есть. Старуха вновь с расспросами к нему:

— Ты уж поведай, Олежек, беду мне свою, авось у тебя на душе легче станет.

— Никакой беды у меня нет. И потом, чем ты мне поможешь, бабуль?

— Я, может, ничем не помогу, только ты не губи меня, — сказала старуха таким голосом, что у внука оборвалось сердце.

— Да что ты, бабуля! — обмякшим голосом прошептал он. — По работе у меня неприятности: кандидатскую диссертацию завалил, то есть не защитил. И не потому не защитил, что плохо все сделано, а начальник мой захотел быть соавтором — пожелал в долю вступить. Я отказался, вот он и изживает меня со света. Ничего не жалко, дело жалко, столько лет на него ухлопано.