Юрий Абдашев - Пятый Угол Квадрата

Генерал Румянцев медленно шел по улице. Теплый весенний дождь с тихим шелестом оседал на асфальт, в котором отражались огни уличных фонарей и освещенные окна домов. И в такт его неторопливым шагам тяжело билось изношенное сердце. Старику, казалось, что он отчетливо различает его усталые всхлипы. Такие звуки издает раскисшая в воде обувь. Генерал старался не горбиться — это становилось скверной привычкой — и дышать, дышать спокойно и глубоко. С тех пор, как Румянцев вышел в отставку и поселился в Москве, он стал все чаще прислушиваться к своему сердцу. Раньше для этого не хватало времени.

Три месяца назад генерал похоронил жену, и теперь в большой квартире на третьем этаже остался совсем один. Друзья, служившие с ним долгие годы, разъехались по стране. Генерал был одинок. Единственный сын бурил нефтяные скважины где-то под Оренбургом. Письмами он не баловал. Да и понятно — у сына своя жизнь. Старик не обижался. Все правильно и закономерно. И, честно говоря, жить было бы можно, если б не сердце. Но не только оно давало знать о себе. Все чаще начинала побаливать простреленная рука, так что с каждым днем все труднее становилось бриться. Ну и черт с ним! С бородой — без бороды, кому какое дело… После того, как Румянцев отрастил бороду, даже те немногие знакомые, которые прежде кое-как раскланивались на улице, теперь и вовсе перестали его узнавать.

Румянцев состоял па учете в партийной организации механического завода. Выступать там с лекциями, как это делали некоторые, он не мог. После недавнего приступа трудно было подолгу разговаривать. Не хватало воздуха.

Днем он почти не выходил из дому. Столовая была рядом. Когда генерал чувствовал себя неплохо, он писал воспоминания. Называть их мемуарами он почему-то стеснялся. Старик был уверен, что его воспоминания никто никогда не напечатает. Ну что ж, он передаст их в Архивный фонд. Может быть, когда-нибудь это все пригодится.

Три дня назад, в День победы, Румянцев встал раньше обычного, принял душ и надел парадный мундир. Как бубенчики на сбруе, зазвенели многочисленные ордена и медали. Генерал посмотрел на себя в зеркало и еле сдержал улыбку. Широкие лампасы и густая борода делали его похожим на старого швейцара, который некогда стоял у зеркальных дверей «Метрополя». Генерал переоделся, бережно повесив мундир на старое место. Штатский костюм ни к чему не обязывал, и плечи старика заметно ссутулились. Он понимал, что жизнь прошла, но сдаваться не хотелось. Это было не в его привычке.

— Еще поскрипим шарнирами, — добродушно посмеивался Румянцев.

Он добросовестно глотал лекарства, которые ему прописал врач, бросил курить и по вечерам совершал пешие прогулки.

Вот и сейчас, разглядывая прохожих на улице, Румянцев старался не думать о своей болезни. Но сердце хлюпало, как старый насос с разработанным клапаном, и от этого некуда было деться.

Генерал любил эти тихие теплые дожди. Под их шорох хорошо думалось. Может быть, поэтому он забрел сегодня дальше обычного. Румянцев почувствовал, что устал и проголодался. Добраться до дома пешком ему будет уже не под силу. Перекусить бы где-нибудь, да взять такси, подумал он, нащупывая в кармане три рубля. Других денег у него с собой не было. Электрические часы на углу показывали без четверти одиннадцать. Пожалуй, в это время все столовые и закусочные давно закрыты. А рестораны генерал не любил. Там принято давать на чай, а это было для старика мучительной процедурой. Чаевые казались ему чем-то вроде подаяния. От кого-то он слышал, что к счету принято добавлять десятую часть стоимости заказа. Но чаевые генерал не давал. Бывали случаи, когда избалованные официанты провожали его презрительными взглядами. Румянцев чувствовал эти взгляды спиной. Пусть считают меня сквалыжником, размышлял он, это в конце концов не так страшно. Он твердо придерживался своих убеждений: нельзя оскорблять человека!

Но голод давал себя знать, и, как нарочно, над входом в ресторан призывно сияла реклама. На блестящем, как антрацит, асфальте змеилось изломанное отражение. Придется зайти, ничего не поделаешь, подумал он.

Оставив в гардеробе клеенчатый плащ, он зашел помыть руки. В туалетной сидел мужчина лет пятидесяти, одетый в стерильную, куртку, и услужливо предлагал посетителям накрахмаленные салфетки. На столике перед ним лежала кучка медяков. Видимо, человек принюхался к аммиачному запаху и давно перестал его замечать. Румянцев поморщился и про себя обозвал человека в белой куртке «сортирным капельдинером». Автомат здесь нужен, а не человек, решил он, вытирая руки.