Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

Снегу на камнях было вдоволь, не то что на планширах, и мы уж отвели душу. Знал бы ты, как мы ели этот снег! Эх, господи, даже и не верится порой, что все это было, вспоминаешь иногда, будто книжку про чужих, незнакомых тебе людей читаешь.

Поначалу мы даже не ведали, где находимся, только позже, когда удалось выбраться с острова, узнали, что это был остров Надежды. Русские поморы в свое время звали его Пятигором, на норвежских картах он значился как Хупен. Этот остров, как мы выяснили потом, лежал примерно в ста двадцати милях от Шпицбергена. Но тогда-то мы не знали, куда прибило нас. Кругом лежало море, и мы были рады тому, что наконец-то под ногами твердая земля, что мы можем хоть немного передохнуть, в ожидании других шлюпок. До последнего дня пребывания на острове мы надеялись, что наши отыщутся, что мы непременно встретимся. И вместе пойдем дальше. Но ни одна из наших шлюпок не появилась.

В шлюпке нас было девятнадцать — восемнадцать мужиков и одна женщина — судовой врач Надежда Найдич. Надежда на острове Надежды. Каково?

По тому, как надолго замолчал Бородин, я решил, что он на время разомкнул цепь воспоминаний и думает сейчас о той женщине, о прежней любви, о том, что, по-видимому, не всегда выскажешь вслух.

— Да, — сказал в раздумье Бородин, — многое бы я отдал за то, чтобы вновь увидеть ее…

— Но разве это так трудно, — возразил я. — Это же очень просто. Сходи в паспортный стол, наведи справку. И поезжай.

— Это все так. Но если бы все от моего желания зависело. Захочет ли она встретиться со мной? Вот ведь в чем вопрос. У нас все так странно вышло. Если наводить мосты, так этим надо было раньше заниматься. Жизнь, по сути, прожита. Жаль только, что расстались так глупо. Слова доброго не нашлось сказать друг другу. Стоим — молчим, будто не на всю жизнь, а так, на день — на два, расстаемся. Хотя сердцем и тогда чувствовал, что никогда больше не встретимся. Да и она, должно быть, знала об этом. Раньше думал, что не вынесу разлуку с ней, а вот вынес, живу, и ничего мне не делается, — усмехнулся Бородин.

— Да что ж такое приключилось с вами? — спросил нетерпеливо я. — Что помешало вам остаться вместе?

— Многое, — ответил уклончиво Бородин. — Да ты из моего рассказа все сам поймешь. А насчет паспортного стола ты правильно посоветовал. Можно и попытаться найти Наденьку, хотя моя баба ревнует к ней люто. Она ведь всю историю знает, я ей про наши с Надей отношения все рассказал, даже карточку ей Надину показал, которую она потом куда-то запрятала.

— Хотелось бы мне, ей-богу, повидать сейчас Наденьку, — вздохнул Бородин. — Другие вон батальонами, дивизиями собираются вместе, чтобы вспомнить свои пути-дороги, боевых друзей. Нам, правда, ничего героического не выпало. А все же есть что вспомнить! Есть!

Бородин закашлялся.

Я ждал, когда он продолжит свой рассказ.

— Я уж сказал тебе, что остров стал нашим спасением. Не успели мы выбраться на берег, как снова начало штормить. Даже с берега было страшно смотреть на разыгравшуюся непогоду.

Выбравшись на берег, мы допустили большую оплошность: нам бы шлюпку как можно дальше, в глубь острова затащить, а мы ее вблизи берега за камни задвинули. Ну и смыло ее. Хорошо хоть провиант из шлюпки вытащили, перенесли все в палатку, которую сработали из паруса, шинелей и накидок.

Устроились мы на первых порах неплохо. Правда, жилье было холодноватым, но зато мы могли в нем укрыться от ветра. Как могли подбадривали друг друга. Третьи сутки не приходил в себя наш капитан, все время метался и бредил, отдавая разные команды. Надюша с воспаленными глазами сидела рядом с ним.

Мало кто из нас не переболел тогда. Пока были в напряжении — болезнь словно бы обходила, как только напряжение спало, она тут-то нас и стерегла. И Наденьке, бедной, пришлось бегать между нами — от одного к другому. И откуда у нее только силы брались… Помочь-то ей, по сути дела, было некому. Вот мы и лежали впокатушку. Кто с сильной простудой, кто с воспалением легких.

Хуже всех был Боря Хорьков — самый молодой из нас, почти мальчишка, ему как раз перед отходом из Рейкьявика девятнадцать исполнилось. Такой был светлый и восторженный паренек. Все стихи о море писал. Большей частью грустные, будто бы знал, что написано ему на роду. Умирал Боря тяжело, в сознании, широко раскрыв свои красивые глаза, прося Надюшу спасти его. Да что могла сделать она?

Борина смерть была первой нашей потерей… И потому все мы переживали ее тяжело. За тот год с небольшим, что Боря пробыл на «Декабристе», мы успели привыкнуть к нему, сжиться с ним. Мы гордились им перед другими, потому что ни на одном судне не было больше поэта, который бы не только писал стихи, но и печатал их в газетах, посвящая то кому-либо из нас, то всему нашему кораблю.