Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

Несмотря на свои немолодые годы, транспорт наш ходил всюду. И на внутренних линиях, и на внешних. Как правило, к северным соседям. По дороге к ним мы и узнали о войне. И хотя вид у нашего судового радиста, Саши Федотова, был довольно растерянный и странный, известие это, по правде сказать, поначалу не очень встревожило нас. Немец не казался нам таким уж страшным зверем. И потому война, несмотря на все возможные беды, не пугала нас. Еще в школе приучили нас к мысли, что мы победим в любом трудном деле, какое выпадет на нашу долю. Мы поняли, пришел час, наш черед постоять за родное Отечество, как стояли за него наши далекие и близкие предки.

Такие вот чувства жили в нас, хотя мы, конечно, вслух их не высказывали. Русский человек, как ты знаешь, более умел в деле, чем в словах. И мы рвались в это дело. Каждому, видимо, хотелось испытать себя. Мы, молодые, отчаянно просились на фронт, чувствуя превосходство перед семейными людьми, которые не проявляли такой торопливости, как мы, и которые, как тогда казалось нам, слишком осторожничают, дорожат жизнью. Нам еще не была известна цена жизни, а они знали эту цену.

Бородин замолчал, видимо решив, что ушел в сторону от рассказа.

— Так вот, — сказал он, закурив новую папиросу, — то, о чем я тебе хотел рассказать, случилось с нами, как это ни покажется странным и роковым, в последний день сорок второго года. Тридцать первого декабря, в двенадцать часов пополудни (такое не забывается), мы погрузились в Рейкьявике и пошли к дому, в Мурманск. Везли селедку, масло в бочонках, разные другие продукты, которые были нужны и фронту, и мирным жителям.

Хотя это и было рискованно, шли морем одни, без прикрытия. Да и некому нас было прикрывать. Все боевые корабли находились в действии, и приходилось надеяться лишь на самих себя. А много ли вооружения было на нашем суденышке? Две мелких пушки, зенитный пулемет да оружие личного состава!

С немцами до этого мы уже имели несколько встреч. Однажды они бомбили нас у Кильдина, другой раз прижали на подходе к Мурманску, но все эти встречи обошлись благополучно. Когда судно на ходу, в него не так-то просто попасть. Самолет зайдет на нас, кажется, все — сейчас на палубу бомбочка грохнется, а мы, глядь, и отвернули в сторону. После каждой такой встречи мы вставали на ремонт, чиня и латая свой пароход. Людских потерь не было. Мы считались везучими. Хотя каждый понимал, что ходим по острию ножа. И еще нам стало ясно: война началась и для нас, и на фронт проситься не нужно, он, фронт, сейчас прямо по нашему курсу.

Так вот, шли мы без конвоя, готовые ко всему, хотя, по правде, надеялись, что немцы, по случаю праздника, устроят передышку. Но не тут-то было. На закате они налетели и пошли трепать нас. Не один там самолет или два, а сразу шесть. Я был рулевым. Как ни старался крутить, а все ж вывернуться не удалось. Одной бомбой, словно бритвой, срезало угол спардека, другой снесло мачту. Но все же, пока работали наши орудия, мы им путали карты. Но когда заклинило носовую пушку, а следом за нею и пушка на корме замолчала, немцы осмелели. Теперь им пикировать было не страшно, а следовательно, и прицеливаться могли поточнее. С третьего или четвертого захода им и удалось подрубить нас. От удара меня так швырнуло, что я потерял сознание. Очнулся — глаза слиплись — все лицо в крови, слышу, колокол блянькает — сигнал водяной тревоги. Слышу, люди бегут. Первый трюм больше чем наполовину залит водой. Вода уже и в третьем. Вижу, матрос Хорьков и товарищ мой Сорокин на бак пластырь тащат — пробоину заделывать. В воду попрыгали и пластырь подтаскивают. А края обшивки корпуса наружу вывернуты и не пускают тот пластырь. Я к ним, не раздумывая, плюхнулся. Вода ледяная. Втроем кое-как завели пластырь, заделали пробоину, но воды уже изрядно, и те балластные и спасательные донки, что запустили мы, уже захлебываются.

В кочегарке вода до левых котлов поднялась, стала заливать топки. Левые котлы пришлось погасить. А потом и средние котлы вынуждены были потушить. Только в правых котлах еще держался пар, и кочегары, ухватившись за лееры, подбрасывали в топку уголь. Наконец вода подступила и к правым котлам, и весь наш транспорт затих. Легли в дрейф. Убедившись, что дело сделано, немцы улетели, оставив, видимо, за собой право проведать нас позже.

— Должен сказать тебе, — вздохнул из темноты Бородин, — весьма неприятная штука — чувствовать беспомощность, зависимость от стихии. Еще час назад ты был всемогущ, был хозяином, подчинял своей воле машину. И вдруг превращаешься в ее раба, ее пленника.