Ефим Пермитин: Три поколения

Наконец отец остановился и, указав на небольшую мохнатую елочку, шепнул:

— Встань тут…

Мальчик снял ушанку, отер ею разгоряченное ходьбой лицо и огляделся. Ему показалось, что более жуткого места он еще не встречал в тайге. Они находились на дне скалистого ущелья. Вправо высились отвесные черно-коричневые скалы — «остряки», — слева — россыпь, заваленная мертвыми, сухими елями. Вверху, над зубчатым лесным гребнем, огненной рекой разливалась заря, медью отливали кроны кедров. В ущелье же было темно и мрачно, как в раскольничьей молельне.

Два выворотня, упавшие вперекрест один на другой, лежали в нескольких шагах от отца.

Отец подошел к ним с заряженной винтовкой. Никодим только теперь вспомнил о своей шомполке. Трясущимися пальцами мальчик поднял курок. На щелк пружины отец обернулся — широкое, обычно темное лицо его было бледно. Отец прочно расставил ноги, обутые в короткие солдатские сапоги, и, схватив сук, с криком метнул в черный зев.

Всего, что дальше произошло, Никодим не мог запомнить в строгой последовательности. И оглушительный рев, от которого оборвалось у Никодима сердце, и стремительно выскочивший огромный бурый медведь — настолько огромный, что лобастая голова вставшего на дыбы зверя возвышалась над головой отца, — и жиденький хлопок выстрела — казалось, все это произошло в какую-то долю секунды.

Потом огромный бурый медведь исчез. Отец же передернул затвор и выругался… А по каменистой россыпи, треща буреломом, мчался забавный, куцый, не более дворовой собаки, черно-бурый зверек.

— Удрал, будь он трою-трижды на семи соборах проклятый!..

Только теперь Никодим заметил, что сидит на снегу рядом с пушистой елочкой, а незаряженная винтовка его валяется тут же. Он силился подняться и не мог. И что самое ужасное — отец заметил это и протянул ему руку.

— Я сам, я сам… — заспешил мальчик.

Никодим схватился за елочку и напряг все свои силы, чтобы подняться без помощи отца.

— Это он ревом сшиб меня с ног, страхила… — с трудом выговорил мальчик и, только поднявшись, увидел тушу убитого медведя. У головы зверя дымилось на снегу багровое пятно.

— Улепетнул, косолапик, вихорь сзади!.. — засмеялся Гордей Мироныч и вынул измятую гильзу, недосланную второпях в ствол. — А что струхнул ты, это бывает… С мужиком бывает, — успокоил он сына. — Со временем обтерпишься. Со мной эдакая же оказия в твои годы стряслась, когда дедка попервости взял меня на берлогу…

Молчаливый, всегда замкнутый, отец был необычно говорлив.

— Давай-ка обдирать медвежицу, Никодимша! А пестунишка и сейчас, поди, скачет…

Никодим спал на полатях. Ночью от взволнованного голоса матери он проснулся.

Отец опять снаряжался в горы. Мать, опасливо поглядывая на полати, негромко, со слезами в голосе говорила:

— Конечно, тяжко будет одним, но ты не думай об нас, Гордюша…

Никодим спрыгнул с полатей.

— Ну, Никодимша, — сказал отец, — на тебя оставляю и мать, и дедку, и все хозяйство.

Как равному пожал сыну руку и шагнул за дверь, в темную предвесеннюю ночь.

И кончилась беззаботная жизнь мальчика.

Чем больше Никодим думал о самостоятельном охотничьем промысле в тайге, тем чаще вспоминал позорный случай на медвежьей охоте: «С отцом, да чуть греха не случилось, а ну-ка один на один…»

Живой, веселый характер Никодима изменился: мальчик стал хмур, задумчив и, как отец, замкнут.

«Хорошо утешать: «обтерпишься», а мне этой же осенью в самостоятельный промысел. Не колотиться же около избушки, а чуть подальше — медведь…» Страх перед медведем был так силен, что мальчик долго боялся отходить от двора.

До позорного случая с медведем Никодим никогда не думал о страхе, поражающем человека, как удар грома. Храбрость отца, как и все другие его качества — сила, ловкость, ум, честность не только не подвергались сомнению, а даже наоборот, отец во всем и всегда был гордостью и примером для сына.

И даже фразу отца: «Со временем обтерпишься» — мальчик понял только как утешение. И уж конечно с его отцом этого никогда, никогда не могло случиться.

«Нет, такой уж уродился я трус!» Приговор этот был так оскорбительно жесток, что впечатлительный мальчик потерял аппетит и сон.

Как-то Никодим вспомнил об убежавшем пестуне. Мчавшийся по россыпи куцый медвежонок был необыкновенно смешон.

«А что, если начать с пестунишки?..»

Эта мысль пришла так неожиданно, показалась такой простой и легко осуществимой, что Никодим больше ни о чем уже не думал.