Ефим Пермитин: Три поколения

— Самый раз. А то как бы рассерженная пчела на старика не навалилась. Они, друг мой, как ножами порют, — небо с бычий глаз кажется… — Мальчик снял с коня седло и дружески сказал: — Пасись, отдыхай теперь…

Но усталый конь стоял, печально понуря голову. Никодиму очень хотелось взять посуду, сетку и поскорее отправиться к пчелам, но уйти от «расстроенного» чем-то товарища он не мог.

— Что это ты, на самом деле? Ай, может, на меня разгневался?

Мальчик похлопал коня по тонкой, худой шее, взял в руки длинную его голову и прижался к ней щекой.

— Я ведь это все шутейно, Пузьша! — тихонько шепнул он мерину в волосатое ухо.

Никодим взял сетку и надел ее поверх шляпы. Низ сетки, чтобы пчелы не смогли забраться ползком, он заправил в штаны и завязал опояской.

— Вот теперь усеките, попробуйте!

В черной пасечной сетке мальчик походил на огородное пугало.

«Пестунишка встретится — обомрет!»

Еще издалека Никодим почуял недоброе. Вокруг сосны белели щепки.

Мальчик подбежал к дереву.

— Батюшки! Батюшки! — испуганно закричал он и поднял щепку. На ней были видны свежие отпечатки кривых когтей. — Пестун! Вот черти догадали ворюгу несчастного!

В глубине души Никодим был уверен, что хотя звереныш и похозяйничал у дупла, но и на его долю меду осталось с избытком. С самым большим туесом в зубах он полез на дерево. Ствол сосны был в меду и медвежьей шерсти.

Сердце Никодима билось тревожно. Взобравшись на сук перед летком, мальчик заглянул в дупло и ахнул: там было пусто.

— Зарезал! Без ножа зарезал!

Никодим не помнил, как спустился на землю.

— Убью! Убью обжору!

Мальчик схватил винтовку и трясущимися руками стал заряжать ее усиленным зарядом. Из натруски с пулями он выбрал самую длинную свинцовую палочку и сердитыми рывками шомпола загнал в ствол.

— Эдакой бляблей тенькну в пакостливую голову, и душа из тебя винтом. Дрыгнешь лапотками разок — и отъел мед на веки вечные… Был Бобошка — и нет Бобошки!..

В гневе не разобравшись в следах пестуна, мальчик побежал в ущелье.

— На том свете сыщу!

Но пестун словно провалился.

— Нет, ты скажи, чертова перешница, за что меня искусали пчелы? За что я старого мерина потревожил? А как я домой глаза покажу? Врешь, голубчик, шкуру я с тебя сдерну!

Но ни у ручья, ни на склонах ущелья не было свежих следов пестуна.

«А что, если издох? Обожрался, брюшину разорвало, и издох…»

Чем больше Никодим думал о возможной гибели медвежонка, тем больше убеждался, что пестун издох.

«Стрескать столько и не сдохнуть невозможно! Дурак дорвался до сладости, с непривычки облопался — и каюк моему Бобоше…»

Никодиму вдруг стало жаль пестуна. Он раздумывал о глупой его смерти от собственной жадности, о том, что совсем еще недавно звереныш так весело и забавно ловил на болоте уток, выслеживал пчел, — и вдруг его милый, смешной Бобошка уже мертвый лежит, раскинув когтистые лапы…

Мальчик опустил взведенный курок винтовки и закинул ее за плечи. «На самом-то деле, мед… Эка невидаль… В тайге, да не найти меда…» Никодим окинул взглядом скалистые утесы, темные разливы тайги. Ему показалось, что без медвежонка поскучнел, осиротел лес, горы нахмурились.

«Подумать только: ручей (Никодим остановился на берегу ручья) так же будет звенеть по камешкам, а моего пестуна уже сроду-сроду не будет. Никогда не будет…»

Никодим опустился на землю и задумался. И чем больше думал он, тем тяжелее становилось у него на душе.

«А может, еще можно помочь ему? Может, он живой и только мучается животом? Ну конечно же можно! Слабительного подать… Ревеневого корню, например. Да ведь ревеню здесь пруд пруди…»

Никодим опрометью побежал к сосне. Мальчик решил взять туес, накопать ревеневого корня, напарить и выпоить больному пестуну лекарство, целительную силу которого на себе испытал не раз. Охваченный порывом помочь Бобошке, Никодим не думал ни о том, найдет ли он медвежонка, ни о том, как выпоить пестуну слабительное. В эту минуту он думал лишь о мучениях друга и что зверенышу некому, кроме него, помочь.

— Бо-бо-ша! — отчаянно громко закричал он.

«А-а…» — отозвалось эхо.

— Ухни, один разок ухни, миленький!

Говорить было трудно: Никодим обнаружил, что он все еще в сетке.

«Парню и без того плохо, а тут еще я в эдакой страхиле… Да он и не узнает меня в ней. Может, потому и не отозвался… Может… — Мысль работала лихорадочно. — А если с перепугу… Если…»