Ефим Пермитин - Три поколения

— Спокойно, Гордей, спокойно! — до боли стискивая в суставах пальцы, беззвучно зашептал Корнев. — Спокойно! — точно оглаживая и уговаривая норовистого коня, не переставал шептать он до тех пор, пока горячая волна крови не отлила от головы.

Рядом с Варагушиным маршировал юноша-подросток в синих трусах и полосатой майке. Худенький и еще нескладный, он был на грани той поры, когда кончается отрочество и начинается юность, когда плечи и грудь по росту еще узки, а руки длинны и слабы. Крупную кудрявую голову, серые глаза его, опушенные густыми, детскими ресницами, странно было видеть среди волосатых лиц заключенных.

Это был Алеша Белозеров, как узнал позже Гордей Корнев. На бледном лице юноши, в серых глазах его был такой восторг от солнца, от движения на воздухе, что казалось, был он не в тюрьме, на крошечной площадке прогулочного дворика, а на торжественном и многолюдном параде.

Справа от Алеши шел высокий, худой, с рыжими волосами, с голубоватым, бескровным лицом в крупных веснушках Марк Гроссман — культпроп Усть-Утесовского горкома. За несколько минут до прогулки он вместе с Варагушиным побывал в руках фельдфебеля Мамонова.

Алешу удивило, что Гроссман как-то особенно горбился, трудно и хрипло дышал, шел не в ногу и все отставал от товарищей.

— Раз! Два! Левой! — в самое ухо Гроссмана прокричал Алеша Белозеров.

Но с трудом передвигающий ноги Марк вдруг, словно споткнувшись, не по-человечески тяжело, как падает сорвавшаяся балка, плашмя упал на булыжник.

Товарищи подняли, положили его вверх лицом.

Варагушин опустился на колени и припал ухом к сердцу Гроссмана. Все напряженно смотрели в лицо Ефрема, точно от него зависела судьба товарища. Варагушин медленно поднялся с земли и вскинул голову.

Гордей Мироныч понял, что творилось в душе Ефрема.

С перекошенным, покрывшимся пятнами лицом Варагушин рванулся к Мамонову. Следом бросился на Мамонова и бледный, хрупкий мальчик в полосатой майке.

— Куда вы! — крикнул Гордей Корнев и вышагнул из-за спины старшего надзирателя, как бы защищая начальника своей грудью.

Ефрем увидел друга, узнал его: это Гордей Мироныч почувствовал по неуловимой радости, мелькнувшей в глазах казака.

Варагушин остановился, повернулся к товарищам. Повернулся и Алеша Белозеров.

— Раз! Два! Левой! — скомандовал Варагушин.

Не проронивший ни одного слова, не сделавший ни одного движения Мамонов, тяжело ступая, сошел со своего постамента, подошел к трупу и тупым носком сапога ткнул в широко раскрытый глаз мертвеца.

— Г-готов! — пролаял он. Немигающие, выпученные глаза Мамонова в вывернутых кроваво-красных веках остановились на лице Ефрема Варагушина. — Загнулся! — торжествующе засмеялся он и шагнул к калитке.

— Идол! Идолище!.. — пронзительно, на всю тюрьму, закричал вслед Мамонову мокрый от нервного пота мальчик.

Гордей Корнев бросил взгляд на Варагушина. В глазах друга он уловил непомеркший радостный блеск.

События в тюрьме нарастали стремительно. В ночь с 22 на 23 июля был намечен расстрел тридцати пяти большевиков. За мертвую толщу стен и обитые железом двери камер все большие и малые события тюремной жизни проникают с быстротой телеграфа.

21 июля, через час после того, как был составлен и подписан список, вся тюрьма уже знала о предстоящей массовой казни и, затаившись, ждала.

За день до расстрела, рано утром, обреченных со всей тюрьмы заперли в камеру смертников. Из «третьей общей», где содержался Ефрем Варагушин, в смертники попало пятеро. Когда их, одного за другим, вызвал по списку старший надзиратель Андрон Мамонов, начав с Ефрема Варагушина, Алеша Белозеров дрожал безудержной крупной дрожью. Юноша был уверен, что «час его пробил», что вместе с головкой камеры он попал в страшный список. Об этом часе каждый из заключенных думал не раз. Думал о нем и Алеша Белозеров.

Он ярко представлял себе, как рано утром по длинному коридору, все нарастая, мерно застучат шаги конвоя. Вот они смолкли у дверей камеры. Войдут толпой, с наганами в руках, с саблями наголо. Камера перестанет дышать, оцепенеет. И в гробовой тишине старший надзиратель, снизив голос до шепота (чтоб не слышали в соседних камерах), но так, что его услышат в самом дальнем углу их камеры, чуть подавшись тушею вперед, заглянув в список, скажет: «Белозеров Алексей!» Два слова пулей рассекут густой воздух камеры и, где бы ни лежал он, попадут в сердце.

Все произошло почти так, как он представлял себе. И гулкие шаги по коридору (в камере никто не спал в эту ночь), и остановка надзирателей у двери, и поворот ключа в замке…