Ефим Пермитин - Три поколения

«Усть-Утесовкой» администрация других тюрем пугала политических заключенных: «Вот отправим на курорт в Утесовку — там тебе произведут точный подсчет, сколько зубов и ребер у человека бывает…»

Привратник позвонил. В глубине двора хлопнула дверь, другая. Тяжелые шаги смолкли у железных ворот. С противоположной стороны открылся глазок. Гордей Мироныч вытянулся в струнку.

Прижавшийся к «глазку» человек точно вбирал его в себя. Привратник загремел связкой ключей. Калитка распахнулась, и перед Корневым появился огромный, как памятник, великан в форме фельдфебеля сверхсрочной службы.

Знаменитый старший надзиратель усть-утесовской тюрьмы Андрон Агафоныч Мамонов с минуту смотрел в зрачки Гордея Корнева.

Гордей Мироныч стоял не дыша, оцепенелый, словно он лишился рассудка под взглядом Мамонова. И действительно, взгляд фельдфебеля был тяжел. Красные, болезненно вывернутые веки без ресниц, расширенные зрачки выпуклых дегтярно-черных глаз неподвижны. Рассказывали, что Мамонов и спал с открытыми, неморгающими глазами.

Мясистая голова с длинными прямыми черными волосами по-раскольничьи пострижена «под горшок». Красное бритое лицо. Тупой, короткий по лицу нос. Толстая нижняя губа далеко выдавалась над квадратным подбородком, тогда как верхняя губа явно коротка и не закрывала широких желтых зубов. Что-то бульдожье было и в короткой верхней губе и во всем брыластом лице Мамонова с воспаленно вывернутыми веками немигающих выпуклых глаз.

— Пойдем! — сказал он неправдоподобно густым, утробным басом и повернулся широкой, как дверь, спиной.

Жирный, складчатый загривок, пудовые кулаки. Казалось, булыжник двора под каменной его поступью гнется и стонет.

Гордей Мироныч перешагнул порог калитки.

Камень, кирпич, железо. И над всем неистребимый дух: смесь запаха сырых подвалов, кислого ржаного хлеба, едкого махорочного дыма и давно не мытых человеческих тел, набитых в камеры. Жгучее солнце, трескучие морозы бессильны побороть его. Густой, плесенно-влажный воздух облепил легкие, лицо, впитался в одежду Гордея Корнева, лишь только он вслед за Мамоновым вошел в тюремный корпус.

Полутемный, узкий и длинный, обшарпанный коридор с камерами по сторонам. Чуть видный в сумраке надзиратель вытянулся перед Мамоновым со связкою ключей в руках. Над окованной железом дверью каждой камеры жирная белая цифра. В двери глазок.

На толстых засовах замки величиной с собачью голову. За закрытыми дверями камер страшная жизнь. Отзвуки ее доносятся в коридор сдержанным глухим гудом. «Там они!» Гордей Мироныч старался не отставать от Мамонова. Он скользил взглядом по цифрам над дверями: «Тридцать три, тридцать пять, тридцать семь…»

Из коридора выход на прогулочный дворик. В открытую дверь пахнуло полуденным зноем. Гордей Мироныч набрал полную грудь пыльного жгуче-сухого воздуха и выдохнул с таким шумом, что Мамонов обернулся.

На территории «малого» корпуса послышалось движение, крики надзирателей и звон ключей. Калитка с лязганьем распахнулась, и площадку прогулочного дворика, тесня один другого в проходе, заполнили усть-утесовские большевики.

Эта первая встреча с товарищами в тюрьме Гордею Корневу запомнилась на всю жизнь. Здесь были мужчины всех возрастов и национальностей: русские, тюрки, евреи, украинцы, мадьяры, поляки, латыши. Заросшие волосом лица их были какого-то неестественного, голубовато-землистого цвета. Большинство в лохмотьях, в нижнем белье, заношенном до желтизны, некоторые и совсем без рубах.

Старший надзиратель Мамонов, остановившийся на каменных ступенях, как монумент, обводил вошедших выпуклыми дегтярно-черными глазами.

Гордей Мироныч встал за спиной старшего надзирателя.

В первом ряду шел он — Ефрем Гаврилыч Варагушин. И хотя это была тень прежнего Ефрема, но Гордей Корнев узнал бы друга и в тысячной толпе. Густые и светлые, как пшеничная солома, усы на круглом его лице с твердыми, властными губами. Большой рост, медвежья сутулость, руки в золотистом пушку… Сколько раз этими руками он доставал из вещевого мешка кусок солдатского хлеба, разламывал пополам и половину протягивал ему. Ефрем был бос, без рубахи, в рваных, грязных кальсонах. Сутулая спина в свежих, багровых ссадинах. На груди, под сердцем, с блюдце величиною, сине-черный кровоподтек.

— Раз! Два! Левой! — увидев Мамонова, нарочно громко стал подсчитывать Варагушин и так ставить босые, широкие в ступнях, ноги на булыжник, так рубить горячий воздух рукой, что идущие с ним невольно делали то же. Худоба друга, растерзанный вид его потрясли Гордея Корнева. Кровь от сердца так рванулась к лицу, что обернись на него в эту минуту «идол», дело, ради которого он пришел из гор, погибло бы безвозвратно.