Александр Цветнов: Тихие выселки

Правда, осенью Трофим на разрыв, он нужен и там и сям. Он копает ямы и буртует картофель, роет и грузит на машины сахарную свеклу, он мочит и вытаскивает из ледяной воды коноплю…

Трофим доил корову. Ему было неловко перед женой, винил себя, что зря просидел у окна, но и то — Анна корову доить не доверяет: молоко-де он в вымени оставляет. Вслух возмущался:

— На нее никто не угодит!

В избе тужила Анна. Малиновке конец, с ней конец и Анниной славе, уравняют Анну с Трофимом, куска хлеба белого не съешь. Услышала, что муж на кухне цедит молоко, запричитала:

— Не жизнь, а казнь — мужик в сиделку превратился! Тоня кончит институт, уеду к ней, буду ее детишек нянчить!

Ходила по избе босиком, простоволосая, в одной ночной рубашке, ходила и ругалась.

— Привыкла командовать. Хватит! Надоело! — не выдержал наконец Трофим.

— И буду командовать! Выгоню тебя, другого заведу.

— Ты и его заешь.

Стукнув пустой доенкой о посудную лавку, Трофим вышел.

Стало тихо, лишь на стене часы стучали в два маятника. Стучали вразнобой. Одни из них глухо ударили двенадцать раз. Анна любила часы с боем, подаренные ей на районном слете — «они проспать не дадут», но сейчас по-смотрела на них с ненавистью. В сущности, они не давали ей никогда выспаться.

Вошел Трофим, что-то взял и снова ушел. Анна зло подумала: «Ходит, ног не поднимает». Все в нем вызывало раздражение: и голос его, скрипучий, надтреснутый, и большой сизый нос.

Когда Гога еще малышом был, Анна в Коневе на совещании повстречалась с заведующим фермой из Лопатина. Он вдовцом был. Как заворожил Анну: чуть было не бросила Трофима, дом, хозяйство. Но, поразмыслив, испугалась. Дмитрий, видать, крутоват, из него веревки вить не будешь, а она привыкла властвовать. К тому же Дмитрий не хотел, чтобы она на ферме работала, говорил:

«У меня есть на что жить, посиживай под окошком да семечки погрызывай».

Пересилила себя, отказала, сославшись, что Гоге нужен отец, а не отчим. С небывалой жадностью набросилась на работу. О Кошкиной писали в газетах, ее часто премировали. В дом вошел достаток, в комнатах становилось тесно от вещей. К пятистенку пристроили просторную боковушку.

В сенях грохнуло. На кухне появился Трофим, что-то пошарил по полкам и отправился спать в сад, в сторожку. Спит он там на примостке да матрасе из сена, укрывшись старой шинелью.

— Ушел, — прошептала Анна, и стало так одиноко, что заплакала от жалости к себе.

Стояло солнечное воскресное утро. У Антоновых окна распахнуты. Прасковья, засучив рукава, возится у печи. Маша в голубенькой сорочке, с распущенными волосами сидит на корточках и трет кирпичной пылью медный самовар. Иногда она смешно поводит носом в сторону печи и клянчит:

— Мамочка, ну хоть кусочек пирожка кинь!

Раскрасневшаяся и казавшаяся особенно молодой, Прасковья добродушно перечит:

— Чего еще выдумала! Чай, не кошка — садись за стол и ешь.

— Мамочка, работу хочется закончить, руки у меня вон какие! — и показывает красные от кирпича ладони, подносит их к лицу. — Не дашь, возьму и накрашусь.

— Манька, ты дурочка, хотя и невеста, — смеется Прасковья и, кормя дочь из рук, спохватывается: — Батюшки, хлебы пересидели!

Метнулась к печи, загремела заслоном. Запахло свежим хлебом. Мимо окон мелькнула тень. Прасковья оглянулась на дочь, вынимая из плошки каравай.

— Манька, ты оделась бы: вдруг кто войдет, и эти, говоришь, приедут.

— Я за голландку спрячусь.

— Ну и бесстыдница, совсем еще глупота.

— Через пятнадцать минут ты меня не узнаешь: буду как королева. — Маша отстранилась от самовара — в светлой жаркой меди блестело солнце.

— Чего еще? Королева.

Маша плескалась под рукомойником, когда Прасковья кинулась к боковому окну.

— Манька, никак, к нам машина едет. Не эти ли? А ты не одета.

— Успею.

Грузовик остановился у мазанки. Прасковья не видела жениха дочери, но знала, что зовут его Юркой и что он шофер из Конева.

В прошлом году на крутом берегу речки Сырети, что течет не так далеко от станции Урочной, начали добывать доломитовую муку. Как-то Юрка подвез Машу до Малиновки. С тех пор и повадились три парня с карьера.

Опершись на подоконник, Прасковья следила за ними. Сначала вышел длинный худой парень с рыжей челкой, за ним выбрался второй, широкие плечи его были покаты, длинные руки точь-в-точь два рычага, а лицо круглое, по-мальчишески пухлое. Третий, что сошел с шоферского сиденья, был маленького роста, и все у него — руки, ноги, нос, глаза, уши — было аккуратное, но мелкое. Это и был Юрка Шувалов — жених Маши.