Александр Цветнов - Тихие выселки

Прасковья стерла с лица усмешку, подобралась: «На мой грех намекает. Видишь, у Грошева нашел, что одежда не прекрасна, я и лицом, и одеждой, верно, понравилась, но душой, поступками нехороша — вон что удумал?» И, чтобы скорее все кончилось, сама кинулась в омут:

— Коли со мной работать вместе не хотят, то я и не набиваюсь.

Низовцев остановил ее движением руки.

— Дай мне высказаться до конца. Я Коршунову и Кошкину не защищаю. Я не с неба свалился, знаю, как бывает: на вдовую бабу наговорят с три короба всякой чепухи. Конечно, и самой не надо давать повода для толков и пересудов. Я не прошу, чтобы ты отчитывалась передо мной: не у попа на исповеди, я предупреждаю.

Прасковья решила, что Низовцев заблуждается, ему не сказали всей правды, недоуменно посмотрела на Грошева: «Не может быть, чтобы Тимошка ничего не рассказал председателю и чтобы Анна промолчала, наоборот, наговорили и того, чего не было, почему же он им не поверил? Нет уж, таиться не стану, пусть председатель правду узнает, тогда и решает».

— Повод, повод, — перебила она председателя. — Куда от правды скроешься. Егор ходил ко мне, ну? Что ему не ходить! Жена у него соня, спит на ходу, а когда не спит, стонет: тут болит, там болит, от такой бабы самый терпеливый убежит. Ну, а я что, деревяшка? Вы, мужики, без баб жить не можете, а нас, одиночек, винить горазды. Нам разве ласки мужской не хочется? Вы только знаете одно: «работайте, работайте, мы вам деньги платим».

Низовцев был ошеломлен откровением Прасковьи, он подыскивал слова, как бы ловчее возразить, но его опередил Грошев:

— Что теперь, мужьев вам подбирать? Постыдилась бы, ты знаешь с кем говоришь?

Прасковья вскочила, показала оголенные по локти руки.

— Знаю! Хорошо знаю! Ты вот эти видел? С ними нигде не пропаду. Я не бригадир, должность не стерегу.

Грошев обозлился:

— Плетешь не знай чего!

Низовцев хлопнул по столу.

— Хватит!

На кого прикрикнул? Кто его знает. Грошев притих.

— Никакого зарока от меня не ждите, — с вызовом сказала Прасковья, — ничем я вам не обязана! Принимайте меры.

— Не торопись, примем, — раздосадованно сказал Низовцев.

«Так! Я им не нужна», — крикнуло внутри Прасковьи, но вслух сказала удивительно спокойно:

— Дайте мне справочку на паспорт.

Низовцев побурел и, не сдержавшись, ударил кулаком по выщербленному столу.

— Надоело по полторы сотни получать! Никаких справок!

Прасковья подурнела лицом.

— Я вам не жена, на жену кулаком стучите!

Стремительно прошла к двери. Грошев окликнул ее грозно:

— Антонова, вернись!

Она притворилась, будто не слышала, спряталась за сторожку, но никто не вышел, не погнался за ней. Петляя между дворами, выбралась на свою тропку.

Маша вошла в избу и чуть было не кинулась назад опрометью. Она подумала, что в избе воры побывали: крышка сундука была поднята, в сундуке все вздыблено. Наверно, подняла бы гвалт на всю Малиновку, да увидела на столе бумажку. Маша долго читала и вертела ее так и эдак, не веря в то, что мать уехала в Урочную к своей сестре, бросив коров на произвол судьбы. «Горячка, одумается, через неделю прибежит, каяться будет, а коров между тем испортит какая-нибудь недотепа», — тужила Маша. Она слыхала, что компания Кошкиной примирилась, ну, а что Егор Самылин зарекся с ее матерью встречаться, так тому Маша только радовалась.

Впервые, может быть, Маша задумалась о том, какая у нее мать, добрая или злая, портящая другим женщинам жизнь или сама с испорченной жизнью. То, что мать вспыльчива, что мать — порох, Маша испытывала на себе. Бывало, Маша набедокурит, мать отхлещет ее чем попадя, после часа три ей на глаза не попадайся.

Маша захлопнула сундук. В избе было темно. Как в детстве, потянуло в осинник. Дорогой мысли неотвязно крутились около матери. Вспомнилось: Маша была совсем маленькой. В колхозе дела не клеились. Мать приходила с фермы злая, кидая на печь фуфайку, говорила бабушке (тогда жива была Машина бабушка):

— Солому с крыш скормили, а до выгона в поле глаза вытаращишь: коров на веревки придется подвешивать. — Заметив Машу, добавляла: — Вот еще назола навязалась.

Маша не знала тогда, что такое «назола», обижалась и готова была убежать из дома, но куда убежишь, коли за окнами снег, а валенки с худыми пятками. Мать умывалась, бабушка собирала на стол. За обедом мать вытаскивала из кармана юбки комок сахара:

— На, что ль, вижу: букой смотришь. Ох, горюшко мое, в кого такая обидчивая?