Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

Карпов ничего не ответил. Кучер прикрикнул на лошадь и лихо скатил с бугра.

По дороге, кроясь в бурой тяжелой пыли, навстречу ехали крестьяне. Они видели издали ходок Карпова и не останавливались. Они ехали прямо, и видно было, что они ждут, чтоб фабричная лошадь с инженером свернула с дороги и очистила им путь. Кучер перегнулся к ним и сердито закричал:

— Чего порожняком не сворачиваете?

— Свернешь сим! — равнодушно ответил крестьянин, сидевший на передней телеге. — Ишь ты, какой сытый! Объедешь, не убудет тебя!

— Не убудет?! — возмутился кучер. — А я ходок из-за вас ломать стану?! Черти!

— Объезжай! — приказал, недовольно морщась, Карпов.

Когда разминулись со встречными, кучер сокрушенно покачал головою:

— Злобятся мужики! Отчего бы это? Если считать сподряд, так не менее половины деревни на фабрике робит, а они шипят. Все норовят прижать да урвать с фабрики да с фабричных!

Карпов молчал. Парень вздохнул, нахлобучил изжеванную пыльную кепку на самые брови и крикнул на лошадь.

Впереди показался бревенчатый сруб, избенка. Злая собака рванулась навстречу приезжим и залилась хриплым яростным лаем.

Побыв недолго на руднике и отдав какие-то распоряжения сонному мужику, который лениво и обиженно отгонял от него собаку, Карпов поехал обратно на фабрику.

Спускаясь с угора к парому, Алексей Михайлович выпрыгнул из ходка и пошел по берегу пешком. У шаткой и ветхой пристани, где толпилось в ожидании перевоза несколько баб, его остановила, низко поклонившись, какая-то старуха:

— Здравствуй-ка, батюшка! Дозволь тебе два слова сказать!

— Говори! — удивленно разрешил Алексей Михайлович.

— О дочери я к твоей милости, спасибо, встретился! О дочери! — прикладывая к глазам конец темного головного платка, пояснила старуха. — О Стеше своей… Держут ее там, на фабрике, домой не пущают. Прикажи! Ты заместо главного!

Карпов слыхал о Степаниде, знал всю ее историю и сумрачно и неприязненно поглядел на старуху:

— Ты напрасно, тетка… Никто ее не держит там. Она по своей охоте… Да и зря ты ко мне с этим обратилась. Я тут ни при чем!

— К кому же мне? — заплакала старуха. — Никто слушать не хочет. А старик мой дома грозится, бушует! Обидно нам…

— Ничего, ничего я в этом деле сделать не могу! — повторил Алексей Михайлович, отодвигаясь от старухи.

Та вытерла глаза и зло взглянула на отвернувшегося инженера.

— Кругом обида! — громко оказала она, обращаясь к женщинам и ища у них поддержки.

Но женщины помалкивали.

Паром вернулся с фабричного берега. Ходок Карпова с гулким стуком и грохотом въехал на перевоз. За ходком, вместе с остальными, вошел на паром и Алексей Михайлович.

Мутная вода плескалась вокруг перевоза. Вспыхнувшая от дождей, от дрогнувших и сдавших снегов на Саянах река с медлительным упрямством и упорством несла свои обильные воды в глинистых рыхлых берегах. Запоздалые плоты делали последний рейс. Плотовщики суетливо отгребались длинными веслами, норовя уйти от шедшего им наперерез парома. Алексей Михайлович прислонился к перилам и загляделся на воду, на плоты. Алексей Михайлович знал, что река несет в водах песок и прах далеких гор и что плоты идут оттуда, где густые леса кудрявят хребты, где тайга, смолистый воздух, непроходимые тропы и буйные ручьи и коварные болота.

Алексей Михайлович знал, что вспененные мутные воды реки несут в себе прах, навеянный веками где-то далеко, в надгорьях Монголии. Там, где по горячим степям пасутся мохнатые стада, где просыпается новая, к новому приобщающаяся страна.

Задумчиво вглядываясь в мутную воду, Алексей Михайлович вспомнил, как Широких, директор, вскоре по приезде на новое место, на фабрику, поглядев на эту же мутную воду, воодушевился и сказал, подыскивая слова, не справляясь с наплывом, с потоком мыслей и чувств:

— Вот… в воде-то этой глина, может быть, из самой Монголии идет… А что если товарообмен произвести? Нам оттуда, с гор, из степей высоких природа глину намывает, а мы им, живым людям, монголам, продукцию нашу? А?

И горели глаза у директора, у Андрея Фомича, когда он это говорил. Горели радостью, которая была изумительна. Наивней, но крепкой радостью.

Алексей Михайлович тогда удивился. Ему стало смешно. Но он запрятал глубоко свой смех и свое изумление. Мечты и фантазии ему были чужды. Мечты о каком-то своеобразном товарообмене не трогали его. Его занимало иное: он видел вокруг себя обветшалую фабрику с износившимся, разрушающимся оборудованием. Крепкими узами был он связан с этой фабрикой. И он чувствовал, что фабрику нужно и можно обновить. В его голове тогда носились, зрели планы постройки новых цехов. Вот это было его мечтою, это кипело в нем. А Монголия, смутные и путаные мечты и теории о возвращении туда, далеким и чуждым людям, вещей взамен праха — это само по себе совсем не трогало его.