Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

Евтихиева собрала женщин.

— Товарищи женщины! — взволнованно и горячо сказала она им. — Надо прекращать эти безобразия! Что на самом деле, в какое мы время живем? Ведь не в старорежимное. Тут с двух сторон подойти нужно! Одно — довольно бессознательным парням понапрасну галиться над женщинами и девушками. Не игрушки мы им! Нет! И, окромя того, разве это слыхано, чтобы на самоубийство девушка шла из-за любви да из-за предбудущего ребенка?.. Вполне странно, товарищи женщины, когда мужчина может себе позволить всякое и ему как с гуся вода, а несчастная женщина обязана все последствия расхлебывать и страдать. Надо против этого протесты нам, женщинам, делать!.. Организоваться надо и стараться сделать себя сознательной… Степанида из укупорочного, она почему головой в омут сунулась?

— Понятно, почему: срамно ей!.. Проходу не будет.

— Куда она со сбитеньком, с детенышем приблудным денется?..

— Постойте! Да погодите, бабы! Дайте говорить!

— Дайте мне сказать, товарищи женщины! — взмолилась Евтихиева, стараясь овладеть вниманием собрания, и женщины, которых на мгновение прорвало, мало-помалу успокоились.

— Вот в том-то и дело, что зряшный это стыд. Неправильный… Кому какое дело до того, чей ребенок, кто ему отец?.. Нонче мы живем в новое время, а поступки и мысли у нас еще старые… Сознательности мало. Образования и науки совсем нету… Прикасайтесь, товарищи женщины, к науке, записывайтесь в кружки… вообще организуйтесь сильнее!

Евтихиеву слушали внимательно. Но когда она кончила, все были как будто разочарованы. Женщины ждали чего-го большего. Да и сама Евтихиева чувствовала смутную неудовлетворенность. Она смущенно оглянулась и, заметив товарку-комсомолку, тихо сказала ей:

— Не вышло у меня… Чую, что не вышло. Тут бы как-то по-иному надо сказать, а я не умею… Вот беда-то…

Вяло и неуверенно, стесняясь одна другой, стали выступать женщины. Их выступления были сначала многословны и не на тему. Они говорили обо всем, но только не о том, ради чего их собрали. Но понемногу в ненужное, неизбежное многословие их выступлений вплелось живое и горячее слово: они вспомнили о Степаниде, о женской доле, о том, что эту долю нужно изменить. Они заговорили страстно и пламенно, и в их речах зазвучала уверенность, что долю эту не только нужно изменить, но можно, можно! Что настало для этого время, что жизнь меняется к лучшему…

Евтихиева встрепенулась. Она рванула по всегдашней своей привычке красный платочек на голове, она разрумянилась, и ее скуластое, веснушчатое, некрасивое лицо стало свежим, милым и добрым.

— Товарищи!.. Действительно!.. — зазвенел верою ее голос, когда ей пришлось говорить, — На самом деле, а ясли, а клуб, а все прочее — разве это раньше было?.. Слов нету, мало всего этого, но, как говорится, из маленького завсегда может родиться громадное… Лишь бы охота была да сплоченность!.. Сплоченность, товарищи женщины! От горшков да от квашеной оторваться надо…

Организоваться следует и работать сообща… На союз, на фабком нажать следует, пущай займется работой. Ячейка поможет!.. Вот сообща и толк выйдет… ей-богу.

Евтихиева на «ей-богу» споткнулась и сконфузилась. Женщины добродушно захохотали.

— Привычка… — смущенно пояснила Евтихиева и махнула рукой. — Глупая привычка!..

Расходились с собрания, оживленно толкуя и споря. Хотя на собрании никаких определенных решений не приняли, но всех как-то взбодрило и по-хорошему взволновало и согрело уже одно то, что вот, наконец, по душам поговорили, покричали о своем, о бабьем.

— Почаще, Евтихиева, скликай баб! — попросила исхудалая остроносая, черноглазая женщина. — Не все нам по баням бока парить, можно в охотку и душу обогреть!

— Верно! Сзывай почаще…

Был задумчивый, насторожившийся вечер. Августовская острая пыль полосами колыхалась над улицами, дым из фабричных труб полз низко над крышами, и с гор тянуло горькими запахами.

Был тих и значителен вечер. На полях, за фабрикой, за рекою гнулись созревшие хлеба, отцветали последние летние цветы, беспокойней кричали в кустах птицы.

На завалинках, на приворотных камнях сидели люди, медленно, лениво разговаривали, и их голоса глухо гудели в вечернем затишье. Где-то мычал скот. Из-за реки, от Высоких Бугров звенел собачий переклик.

Евтихиева отделилась от спутниц и пошла к высокому крыльцу фабкома. На ступеньках кто-то сидел, а сверху, из освещенных окон второго этажа сеялись задумчивые, мелодичные звуки: кто-то перебирал стальные струны мандолины, и серебряные звоны инструмента сладко таяли в дрогнувшем, остановившемся сумеречном воздухе.