Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

— Вот так-та-ак!.. — пронеслось по цеху, и все сразу примолкли, притихли и обернулись к Василию.

У того дрогнули веки, потухла улыбка. Внезапный неудержимый страх на мгновенье переломил его губы. Капельки пота сразу проступили на лбу и повисли неподвижно.

— Ну, и штука!

Василий втянул голову в плечи и нагнулся над станком, комок влажной глины рассыпался в его руке, куски полетели на пол. В протянувшемся в цехе тугом молчании отчетливо зашлепали, зашелестели станки, настойчивей заскрипели круги и колеса.

Тугое молчание на мгновенье стало невыносимым.

Тугое молчание лопнуло. Кто-то протяжно свистнул и затем громко сказал:

— Твои это, Василий, штучки?! Непременно твои…

Тогда, словно освобождаясь от тяжести, выпрямился Василий, задорно оглянулся на говорившего, задорно прокричал:

— А я-то причем?.. Черти вы этакие! Я-то причем?.. Вот на самом деле! Разве я один гуляю?.. Девчонки со многими балуются!..

— С многими?! Молчал бы лучше! — прорвалось шумно и неудержимо в цехе.

— Из-за тебя, парень, слышь, из-за тебя!.. Довел!..

Восклицанья и укоризны сыпались на Василия со всех сторон. Он оглядывался и сверкал глазами. Но сквозь поток насмешливых и осуждающих возгласов прорвались чьи-то ободряющие голоса:

— Ну, что вы на парня, как собаки, набросились? Мало ли что бывает!.. Ежели умела девочка гулять, должна и концы прятать уметь…

— Ей удовольствие делаешь, а она в воду… Хо!.. Другие-то не топятся.

— Другие средствия всякие знают, аккуратные!..

В мастерской сцепились, сплелись спорящие голоса. Казалось, о Василии забыли. Он стоял молчаливый и настороженный, не принимая участия в споре, а вокруг него гудело и бурлило. И не было бы конца спору, если б где-то вверху не рявкнул и не прокатился хриплый и дрожащий гудок, освобождая от работы на обеденный перерыв, призывая к привычному, к каждодневному, к знакомому.

Рабочие устремились к выходу. Молодежь неслась торопливо, толкаясь и добродушно переругиваясь, пожилые рабочие шли степенно, на ходу разминая усталые плечи и руки.

В дверях Василий столкнулся с Евтихиевой. Красная косынка на ее голове была завязана небрежно, пряди волос выбились из-под повязки, лицо было хмуро и глаза глядели недобро.

— Пойдем-ка, товарищ, — тронула она Василия за рукав. — Пойдем, поговорить нужно!

— Об чем? — уходя с ней в сторону от других, неприветливо и с некоторой опаской спросил Василий.

— Сам, поди, знаешь! О Степаниде… Доигрался, парень… Как теперь будет, а?

— А тебе с какой стороны тут забота? — возмутился Василий, пряча под возмущением острый страх. — Тебя это вовсе не касается…

— Напрасно ты думаешь… Это дело многих касается… Общественное дело!..

— Это ежли с девочкой поиграешь, так, по-твоему, значит общественное дело?.. — грубо засмеялся Василий. Не знал я, что мне собранье собирать следовало, когда я с барышней гулять норовил. Не знал…

— Обожди насмехаться! — оборвала его Евтихиева. — Обожди. Ты мне скажи только — со Степанидой у тебя как теперь будет?

— Знаешь, — приостановился Василий, сжимая кулаки, — знаешь, что я тебе скажу? Катись ты от меня колбаской… вот и все…

Евтихиева рванула на себе косынку, хотела поправить, а вышло хуже прежнего, и покачала головой.

— Ну, не пеняй на себя потом, парнишка!.. Не пеняй…

— Ладно… Пожалуйста! — пропел Василий и ушел.

Женщина мгновение постояла в нерешительности.

Снова поправила косынку. Нахмурила брови и с ненавистью поглядела вслед уходящему Василию.

А Василий дошел до дому, избегая дальнейших встреч и разговоров.

За обедом, когда мать ставила на стол миску со щами, Потап прищурился на сына и нехорошо засмеялся:

— А тебя, паренек, по судам теперь не потянут? За отличие, а?

— Вы, тятя, все это напрасно…

— Конешно, конешно! Мы завсегда понапрасну толкуем. Нонче все нас умнее… Каждый шибздик — и тот все делает и толкует не понапрасну, а мы, родители — дурни!..

— Стынут щи-то! — остановила Потапа старуха. — Будет вам штыриться… Кушайте!..

— Какая тут еда! — отодвинул от себя тарелку Василий. — Спокою нету…

— Ну, ну, ладно! — засуетился Потап. — Ешь, кто тебе мешает?..

Обед закончился в напряженном молчании. Все ели торопливо, и Василий поднялся из-за стола раньше других.

Возвращаясь на фабрику, Василий опять избегал встреч, а проходя недалеко от больницы, украдкой взглянул на нее и смущенно отвел глаза от ее сверкающих высоких окон. И снова безотчетный страх впился в него острым холодком.