Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

Но сам он не Наумчик, и, как ни тревожит его судьба Кости Круглова, он все-таки по дороге заходит во вторую хирургию.

Иннокентий Терентьевич лежит на кровати с открытыми глазами. На щеке у него наклейки («Внешние поверхностные порезы стеклом!» — вспоминает Степняк обстоятельный доклад студента), правая рука в гипсе. Лицо свирепое.

— Что, уже и главврача вызвали? Председатель исполкома ручку повредил? — тотчас набрасывается он на Степняка.

— Меня, Иннокентий Терентьевич, вызвали потому, что в больнице два «чепе». Кроме председателя, есть тяжело раненный парнишка.

— А твой этот… дежурный заика возился со мной, будто больше никого на свете нет. И еще, в порядке подхалимажа, в одиночку сунул.

У Иннокентия Терентьевича грубый и небрежный тон. Степняк мгновенно вспыхивает. Напрасно он мысленно напоминает себе, что председатель исполкома только что перенес травму, что ему просто больно и, как всякий больной человек, он капризничает.

— Положили в отдельную палату, чтоб не мешать другим, — неожиданно для себя говорит Степняк.

— А?! Что?!

Иннокентий Терентьевич так изумлен, что Степняку становится стыдно.

— Ну, — мягко объясняет он, — другие больные, возможно, стеснялись бы председателя исполкома.

— Выдумал? Признайся, что сейчас выдумал? — с надеждой спрашивает председатель.

— Это не сейчас и не я выдумал, а дежурный врач. Он сам очень застенчивый человек и всех мерит на свой аршин.

— Заика?

— Какая разница, Гонтарь или другой, — пытается увернуться от прямого ответа Илья Васильевич.

— Ты не крути, — снова начинает злиться председатель. — Если правда, так он же умница! Мне и в голову бы не пришло…

— Больным ночью не думать и не разговаривать, а спать надо… Завтра обо всем потолкуем. Семье-то сообщили?

— Семья моя в Крыму, — говорит Иннокентий Терентьевич, — а то бы уж было тут визга… Но хороши мои дорожнички! Ох, разделаю я под орех этих брехунов! Ох, будут они помнить, как очки втирать… Ты можешь себе представить: «За день до назначенного срока!»

Степняк не на шутку обеспокоен возбуждением председателя. Это может задержать заживление раны, просто повредить человеку.

— Иннокентий Терентьевич, сначала нужно выздороветь. Я сейчас пришлю сестру с лекарством…

— Да иди ты, знаешь…

— Очень болит? — сочувственно спрашивает Степняк.

— Ну, побаливает. Можешь сделать, чтоб не болело? — насмешливо спрашивает Иннокентий Терентьевич.

— Могу, — спокойно отвечает Степняк.

— А? Как это «могу»?

— Пришлю лекарство, которое притупляет боль.

— Морфий какой-нибудь? — подозрительно спрашивает председатель.

— Не отравлю, — себе дороже! — усмехается Степняк. — До завтра…

— До завтра, — несколько растерянно говорит Иннокентий Терентьевич и, когда Степняк уже выходит за дверь, кричит вдогонку: — Лекарство-то не забудь прислать, слышишь, товарищ главный?

Степняк идет по коридору со странным чувством, что за последние пять минут он лучше понял председателя исполкома, чем за предыдущие полгода. У сестринского поста он останавливается.

— Отнесите в шестнадцатую палату порошок промедола и последите, чтоб товарищ принял, — говорит он дежурной сестре.

— Наум Евсеевич то же самое велел, — отвечает она, — но больной наотрез отказался.

— А теперь примет.

И идет дальше.

Из палат, как всегда, доносятся приглушенные стоны послеоперационных больных. Кто-то плачущим голосом зовет санитарку. Кто-то дышит прерывисто, с хрипом. А кто-то, вероятно, лежит с открытыми глазами, молча и боязливо прислушиваясь к своей боли, с тоской ожидая, не придет ли все-таки благодетельный сон. Грустная штука больница, вдвойне грустная ночью, когда измученный страданием человек остается один на один со своими мыслями. Какой отзывчивостью, каким терпением, какими душевными силами должен обладать каждый пришедший сюда работать! Степняк идет и размышляет, что именно с очень серьезного разговора об этих качествах должны бы начинаться вступительные экзамены в медицинских институтах…

Вот и предоперационная первой хирургии.

Илья Васильевич торопливо надевает шапочку, маску. Даже для того, чтобы издали посмотреть на операцию, он обязан это сделать. И вдруг он видит Круглову.

Он, собственно, не узнает ее в первую секунду. Круглова сидит на низенькой табуретке в углу предоперационной, обхватив руками голову. Сидит совершенно неподвижно, немая от ужаса, с лицом белым, как ее халат. Посеревшие губы кажутся светлее, чем тени вокруг прикрытых глаз.