Максимилиан Кравков - Два конца

— Тащи его, тащи скорее!

Со штыком наперевес, в упор подкатывал к нему часовой, и окна общих камер, как бледными гроздьями, улепились лицами.

В последний момент Мокрушин поднес яд ко рту, и тогда так ужасно и остро понадобилось вдруг жить, что он далеко отбросил серую палочку в снег и безвольно обмяк в руках подскочившего Иванова...

Второй наступил для Василия вечер. Вторично зажглась электрическая лампочка.

После обеда, почти до самой поверки он пролежал на матраце, пытался даже заснуть, но сон не приходил, и можно было еще раз продумать, как он называл, «деловую сторону» своего осуждения.

Накануне разбора дела из Бутырок ему удалось переправить товарищам большое письмо, где он говорил о твердой своей решимости до конца проявить свою волю революционера и просил, если нужно, использовать эти предсмертные строки для тех, кто придет на смену выбывшим бойцам. Пусть это будет лишняя искра к массам, готовым взорваться могучим и справедливым гневом...

Потом, надоело лежать, он встал, подтянул покороче кандальный ремень, чтобы не звенели кольца, и начал шагать.

Постепенно приучился не видеть ни стен, ни сидящего за решеткой жандарма, и стало тогда легко ходить и размышлять.

На память пришло покушение. Помощник отделался легкой царапиной и разрезом в мундире, потому что нож, сделанный из ручки чайника, согнулся при ударе.

— Глупо немного, — усмехнулся Василий, — приятнее было бы иметь хороший кинжал!.. Но, в конце-концов, это не важно, будет живо это ничтожество или нет — не все ли равно? Важен акт и именно там — на живом кладбище...

Время шло быстро, роздали кипяток, пролетела поверка.

Теперь подступали часы серьезные, когда оставался он сам с собой, без угрозы помехой случайного посещения.

Василий поднял подушку, под которой грелся заваренный в кружке чай, и один за одним утопил в нем последние куски сахара.

Вытряхнул опустевший мешочек, сложил его пополам и, опустив на матрац, машинально разгладил ладонью.

— Кто наследник?.. — засмеялся он — и самому стало жутко от этого смеха. Укоризненно заметив:

— Не стоит так говорить... Иные слова иногда становятся твердыми — их можно брать руками...

После двух глотков сладкий чай надоел и хлеб перестал казаться вкусным.

Засучил тогда до локтя свою руку и в бледной худобе разыскивал голубые веточки вен. Потом сморщился, одернул рукав и опять стал ходить и думать.

— А все-таки кто-то боится... вместо меня... Меня взаправду знобит и... это не от простуды!

Вдруг стало страшно пропустить время. Ведь здесь, в этом подвале, не слышно часов, и ну-ка, окажется так поздно, что он и не заметит, как подкрадется срок...

Посмотрел даже на матрац, остановился, и нужно было усилие, чтобы оторваться.

— Вздор, я нервничаю!.. Успею.

Как хорошо, что он один. Родители умерли давно, еще до первого суда. А сестренка Катя, — для нее он бессрочный каторжанин — милый, но блекнущий за завесами времени образ.

— А теперь, — говорил он, — только еще продлится эта бессрочность... Намного ли будет ей тяжелее? Нет, я один — оттого-то мне так и свободно!..

Ох, как бы тяжело и мучительно было отсюда вернуться опять на каторгу!

И не длительные страдания были страшны, которыми встретила бы его эта каторга, а потеря секунд торжества, которые ярким взрывом сверкнули и при покушении, и там, на военном суде, и ждут его здесь.

Два года цепей и камня, два издевательских года — вот его плата за скромный праздник, который приготовил он себе.

— Глупости, — вырвалось вслух, — что я, оправдываюсь?..

Жандарм затрещал табуреткой, ерзнул и вытянулся.

Василий рассмеялся:

— Испугались, дядя? Здесь жутковато!.. Ты смотри, как бы ошибкой они тебя за меня не подвесили. Оба, ведь, за решеткой... ты с одной стороны, я с другой!

Жандарм поднялся громадный, в длинной до пят шинели, как статуя, начал прохаживаться по коридору.

И вдруг представилась виселица, и на ней заболталось это массивное тело в обвисшей шинели... Отдернулся с отвращением. Даже в отблеске мысли так оскорбительно и погано было хоть чем-нибудь сопричастным себя поставить к мерзости казни...

Переходя на другое, загораясь мечтательным гневом, представил себе ужасный сарай, где-то прятавшийся в захолустьях Москвы. О нем много говорили в тюрьме, об этом последнем испытании отчаяния. И вот — ночь. Суетливое копошение палачей при дохлом свечении керосиновой лампы. И они — представители государства. Группою: поп, прокурор и доктор — сволочь в пальто, в рясе, в мундире!..