Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— Вот изгородь бы, ребята, надо в Мокрых Лугах обладить, а то подойдет время, стравят покос-то! — говорила она озабоченно детям, а те смотрели на нее насмешливо и качали головами:

— Дак кто травить-то будет?! Покосы теперь колхозные, общие!

— Никакие изгородей!..

Марья приходила в себя. Сконфуженно и сердито вспоминала она, что ведь хозяйства-то и впрямь нету, того, прежнего хозяйства, о котором сердце болело, к которому душа лежала. Она вздыхала. Мысли ее уплывали к прошлому, к Власу. И в мыслях этих были горечь и обида.

Иногда Марья при детях начинала жаловаться на свою судьбу. И дети, скупо и вяло слушая ее, были в такие минуты какими-то чужими и холодными.

— Бесчувственные вы! — разражалась она обидчиво. — Никаких понятнее! Вот и об отце не пожалеете!

— А что об им жалеть? — взъелся как-то Филька. — Он зачем бросил все?

— Зачем?! — всполыхнулась Марья. — У его сердце изболелось, на этакое глядючи! Наживал, наживал своим горбом, а тут все прахом пойдет!

Зинаида, чинившая какое-то тряпье, отставила руку с иглой и наставительно сказала:

— И вовсе ничто прахом не идет! В правленьи говорили: если план выполним, посевной, будем тогда и с хлебом, и со всем. Вся коммуна!

— Пла-ан!.. И слова-то не христианские завели! — вспыхнула Марья и сразу перевела на свое. — Об отце окончательно вы, ребята, забыли!

Тогда Филька, разрывая тринадцать весен, лежавших над его светлой встрепанной головой, и сразу вырастая и мудрея, засверкал глазами и раздул ноздри:

— Отец!.. Тятя без пути ушел! Он от этих самых кулаков ума набрался! Пошто он бросил все? Пошто вместе со всеми не остался?

— Нам только срам от этого! — сурово вмешалась Зинаида, поддерживая братишку. — Вроде кулаков... лишенцев.

— Ах, беды! — всплеснула руками Марья и не знала: заплакать ли ей, или изругать непослушных поперечных детей. И, заглушив в себе горечь и негодование, только пригрозила:

— Вот, даст бог, Влас устроится где по-хорошему и вытащит нас на новое житье. Бросим тогды эту коммуну!

Но ребята снова взглянули на нее насмешливо и укоризненно и оба дружно заявили:

— А мы отседа никуда не поедем! Тут нам не худо!

— Не худо, мать!..

Пашни чернели взрыхленной, причесанной землею. Пашни тянулись во все стороны сплошным полем, без межей, без вех, без изгородей.

Коммунары, выходя в поле, оглядывались на восток, и на запад, и на юг — и всюду видели свою, общую неделенную землю. И коммунары, пряча непривычную, какую-то тревожную радость, ласково шутили о земле, которая раскинулась широко, как барыня, как стародавняя купчиха.

Иной раз, завидя за рубежом коммунарских пашен одинокого пахаря, крестьянина соседней деревни, в которой осталось много упорных и неподатливых единоличников, коммунары весело пересмеивались, и кто-нибудь, чаще всего Васька, задорно кричал:

— О-эй! Помешшик! Орудуешь? Одному-то, гришь, сподручней?! Ну, копайся, тужись, помешшик!.. Ковыряйся!

Одинокий пахарь не отвечал на насмешливые крики. Он только оборачивался в сторону коммунаров и неоглядной шири земли и украдкой сумрачно посматривал на шумливых соседей.

Соседняя деревня настороженно следила за жизнью коммуны. Из соседней деревни приходили мужики, забирались на кухню, в столовую и цепко оглядывали: как там и что. И еще острее и напористей вглядывались они в рабочий распорядок коммунаров. Или ходили возле сараев, где хранились машины, щупали стальные и чугунные части и, словно обжигаясь об них, быстро отстранялись и говорили, отвечая на собственные мысли:

— Ежели, конешно, с умом действовать, то больших делов наделать можно!

— А мы, думаешь, не с умом? — обижались коммунары. — У нас, значит, делов больших не будет?

— Как сказать... Неизвестно. Кабы на себя робили, а то...

— На кого же мы, как не на себя? Чудак!

— Не знаем! Не знаем! — хитро прибедниваясь и стараясь казаться простецами, уклончиво и загадочно отвечали мужики.

Кто-то из соседей единоличников пришел в правление коммуны:

— Вот вы камуна... Помогите, товарищи! Семян нету. Можно сказать, на пропитание жизни нехватка, а об семенах — одно скажу, горюшко!

Председатель озабоченно наморщил лоб.

— Туго у нас, брат, у самих. Мы нонче более шестисот гаек [2] Т.е. — более шестисот га, гектаров. поднимаем. Самим не хватит!

Мужик оглядел стены, увешанные плакатами, и зло усмехнулся:

— Натрепали: ка-му-уна! Она, мол, усякую подмогу даст мужику, хрестьянину! А выходит так: прежде я бы пришел, к примеру, к Некипелову, к Никанору, он бы без разговоров до осени ссудил... Ну, вытряхнули вы его, а у самих кишка слабая!