Исаак Гольдберг: Трое и сын

— Вот... — нерешительно улыбнулся Николай: — Вот видишь, я не съел тебя... А ты похудела. Бледная какая ты стала. Тебе поправляться нужно. И ребенок, поди, тоже слабенький. Покажи?

Она неподвижно застыла, и тогда он наклонился над ребенком и развернул закутывавшие его пеленки.

— Глаза серенькие... — смущенно сказал Николай: — Смешные серенькие глазки... Неужели, действительно, мой?

— Что? — отстранилась от него вместе с ребенком Мария: — Что такое? — не понимая, но что-то сразу почувствовав, спросила она.

— Я хочу знать: действительно ли этот малыш мой... от меня?

— Ты... — Мария поднялась, подхватив неловко ребенка — Ты... негодяй!.. Уйди! Пропусти меня!

Она оттолкнула Николая и, не слушая его, пошла. Идя следом за нею, Николай говорил:

— Не волнуйся, пожалуйста! Я имею полное право интересоваться этим. Почем я знаю, что ребенок мой?... Я не уверен в том, что ты была девушкой, когда мы сходились с тобой! Не уверен!.. Тогда это не значило для меня, ничего не значило... вот теперь совсем другое дело!.. Должна же ты понять!.. Я хочу тебе помочь. Ну, ради тебя самой, а главное, ради ребенка. И, конечно, если он мой. И ты мне скажи по-совести: могу я быть уверен в этом?..

Мария не слушала его и уходила. Но он шел за нею и торопливо продолжал говорить. И, долетая до ее сознания, отдельные слова его, отдельные отрывки фраз хлестали Марию больно, нестерпимо больно.

— Прошу тебя, не торопись и выслушай... Я не хочу тебя обидеть, я даже уважаю. Но ведь оба мы с тобою хорошо знаем, что всякое бывает... За тобою многие ухаживали. Ну, а как ребята вузовские теперь ухаживают?.. И я нисколько не в обиде на тебя, если у тебя что-нибудь с кем и было... Мне только узнать определенно про ребенка... У меня от жены двое имеются, и там я уверен, я вполне убежден: мои это ребята, мои!.. А с тобою... не ясно мне... Погоди!.. ну, что ты от меня бежишь, как от зачумленного!.. Погоди!..

Он торопился говорить, еле поспевая за нею. Но она убегала от него. Она не глядела под ноги, она не боялась споткнуться и уронить теплую и мягкую ношу свою. Она бежала и старалась не слушать его. Но слышала. И горела и обжигалась отчаяньем, стыдом, гневом и растущим чувством гадливости...

Двор жадно и откровенно всматривался в чужую жизнь. Но время шло, и в этой жизни становилось все меньше и меньше пищи для дворовых разговоров. Время шло, и новые слухи и интересы захватили двор. И вот уже о новом, об ином заговорили за воротами в вечерний час, когда возмущенная густая пыль улицы оседала медленно и тихо на камни, на дощатые тротуары, на выступы домов.

И девушка с ребенком перестала волновать и возбуждать толки. До нее ли, когда почти рядом, всего за три дома отсюда, углрозыск ночью накрыл контрабанду, и теперь двору есть дело высчитывать, сколько дюжин шелковых чулок, сколько коробок пудры и флаконов духов Коти разрыли, разыскали под половицею агенты и какой убыток от этого произошел для тех. кто засыпался.

Шелковые чулки и судьба душистой и нежной заграничной пудры заслонили судьбу Марии.

И в это-то время Мария встретила Александра Евгеньевича Солодуха.

Оправившись немного от всего непривычного и неожиданного, что пришло к ней с ее материнством, привыкнув к ребенку, который выростал и становился ей все роднее и ближе, она как бы очнулась от забытья. Она вспомнила, что есть университет, который вот-вот снова раскроет свои двери и потребует работы, потребует усилий, взвалит на ее плечи обязанности.

Она почувствовала, что помимо той боли, которая держала ее и властвовала над нею в течение нескольких месяцев, что помимо всего перенесенного ею есть еще большая жизнь, от которой никуда не уйдешь.

— Не с тобой первой это: — твердила ей Валентина, подруга.

Она знала: действительно, не с ней первой случалось такое. Но сперва это сознание нисколько не утешало ее, не приносило ей никакого облегчения. Сначала она знала и ощущала только свою боль, и какое ей было дело, что и у других бывала эта боль? Какое ей было дело? Но пришел день, и она улыбнулась. Может быть, солнце в тот раз заиграло как-то по-новому своими лучами, может быть, жадные и сочные губки ребенка прикоснулись к ее пруди по-особому, небывало напоив какой-то неизведанной ласкою, — может быть, и то и другое, но она облегченно и ясно улыбнулась.

И Александр Евгеньевич Солодух пришел к ней, словно была между ним и этой улыбкой осмысленная связь, как-раз в тот час, когда в глазах Марии еще светилась теплая влажность беспричинной радости.