Исаак Гольдберг - Первая весть (главы из повести)

Эта попытка бегства всполошила начальство. Уряднику влетело за то, что он плохо следил за ссыльными. Ему на подмогу прислали двух стражников да из крестьян подрядили кой-кого, чтоб они посматривали за «политикой».

И в последнее время уже не повторялись такие попытки вырваться на волю.

А воля манила. Время от времени с воли просачивались вести, которые волновали, которые делали ссылку нестерпимой, невыносимой. В газетах, которые приходили сюда с громадным опозданием, проскальзывали намеки, глухие предзнаменования, неуловимые, неясные, но упорные признаки того, что там, в больших городах что-то готовится, что-то назревает. Об этом же говорили и редкие письма от родных и товарищей. Но нельзя ничего было установить из этих намеков и слухов. Ничего определенного и ясного. И в колонии порою вспыхивали споры. Эти споры волновали, горячили, возбуждали. Эти споры вливали в ссыльных еще большую жажду уйти отсюда, уйти скорее, как можно скорее.

— Там борьба развертывается! — говорили многие. — Там настоящее дело! Туда! Домой! В борьбу!...

В деревне было тихо. Затерянная, оторванная от жизни, она в эти годы, особенно, затихла. Война схватила своей цепкой рукою и ее. Грохот войны донеся и сюда и наполнил потемневшие избы острым горем. Осталась деревня без работников, без промышленных мужиков, уходивших в положенное время в тайгу за зверем. И бабы охали и несли на себе бремя хозяйства и горечь разлуки с близкими, сгоравшими где-то там, на далеких полях сражения. И бабы, заходя к ссыльным, особенно к молодым, оглядывали их, как-то по-своему, по-хозяйски оценивали их и, шумно вздыхая, говорили:

—Вот фартовые вы, политические. Не берут вас в солдаты... Вот моего-то угнали. А из вас и не берут! Какой такой манифест на вас, что воевать вас не гонют!?

И некоторые ссыльные, тая в себе подобие какого-то смущения, отвечали:

— Погоди, тетка! И нам придется повоевать! Только не на этой, а на другой, совсем другой войне!..

Бабы не понимали их, недоверчиво качали головою и уходили, обиженные и тоскующие.

Потом приходили старики — слушать новости из старых газет. Они слушали и так много недоуменных вопросов оживало в их глазах, так много жалоб срывалось с их уст.

Позже пришли первые калеки — отбросы войны. Безрукие, безногие. Они шли на своих костылях по яркому, непорочно белому снегу, шли из дому в дом к соседям, к сватовьям, к родственникам. И рассказывали. И из этих рассказов выростал ужас войны, стоглазый, тысячерукий ужас великой бойни.

Тогда все они снова приходили к ссыльным, к «политике», которая ведь должна же все знать, и пытливо и сурово спрашивали:

— Пошто это все? Для чего?.. Пошто такая напасть?...

И ссыльные, как умели, рассказывали, объясняли.

Но шныряли вокруг урядник, стражники и пособники их, и рассказывать и объяснять приходилось скупо и сдержанно.

И вот рассыльный приехал без почты. Волостной старшина, хитрый и с виду добродушный старик, сказал писарю:

— Лафа тебе, Степан Макарьич! Гумаг нету, ну и делов тебе не стало. Пойдешь, поди, чай с бабой распивать!

— Сейчас нету, а после вдвое будет!

В волостное пришел урядник. Он встревоженно посмотрел вслед ссыльным, уходившим разочарованно и возбужденно без почты. Старшина встретил его вопросом:

— Что ж это такое, что никаких бумаг, никакой почты не пришло?

— Окончательных сведений не имею — важно и загадочно ответил урядник. — Но соображаю, что установлено это начальством. Свыше! И предлагаю за политическими наблюдение усилить. Надзор строжайший.

— Разве что дознато на их счет? — встревожился старшина.

— Имею секретные сведения. Без разглашения. В общем — по инструкции!

— По инструкции?! — уныло повторил старшина и прибавил: — Хлопот с этими политическими, не приведи господь!

Писарь подобострастно засмеялся:

— Беспокойная нация!

В деревне стало тревожно. Ссыльные собирались вместе у кого-нибудь одного из товарищей и до полуночи спорили. Стражники подглядывали, подслушивали и докладывали:

— Шумят! Курят, аж от дыму сине в избе, да шумят. А об чем — не понять!

У урядника глаза зло округлялись от таких донесений и он кричал на стражников:

— Понять должны! Непременно!.. Они, может быть, о незаконном совещаются, о противоправительственном!

—Никак нам не понять! — уныло повторяли стражники.

Однажды урядника прорвало, и он явился в сопровождении стражников и сотского на квартиру, где собралась почти вся колония.