Владимир Фоменко - Человек в степи

— Стоять!

Конь тяжело плясал и, приседая на круп, отрывался от земли передними ногами.

— Хо-о, хо-у! — говорила девушка, упрямо пригибая его голову до отказа вытянутой рукой.

Дело происходило в июле, поэтому разговор шел, конечно, о хлебе. Председатель колхоза докладывал, а секретарь райкома Даниловский слушал. Горячее уже с утра солнце ударяло в окна колхозного правления, на столе лежали пробные усатые колосья.

Слушая сводку, Даниловский всею пятерней тер выбритую голову и красные, припухлые, давно бессонные веки.

— Мало сдаете государству.

В действительности хлебосдача была хорошей, но председатель не возражал.

— А на трудодни помногу везут домой? — спросил Даниловский.

— Как кто. Такие, как Каныгина, помногу. У нее за тыщу трудодней.

— Ну? Это свинарка?

— Старшая свинарка, жена конюха Григория. Теперь вдова.

Уже на выезде из хутора, казалось, дремавший Даниловский толкнул шофера:

— Стой, Тимофей! Повернем к Каныгиной.

Тоненькая девочка с полными ведрами на коромысле подошла к нашему газику.

— Тетя Каныгина? А вон за углом. Ей колхоз хату ставит.

За послевоенные месяцы вошло в обычай строить всей артелью дома для семей погибших воинов. Колхоз и владелица будущего дома не разграничивают между собой обязанностей по заготовке материалов, каждый добывает, что может. Народ тоже не направляется конторой, а идет помогать «по человечеству». Единственно, кого официально, по наряду, посылает правление, — это профессионального плотника и профессионального печника. Они вместе с хозяйкой и ближней ее родней участвуют в планировке хаты, являются как бы архитекторами. Нужное тягло — быков, лошадей — занаряживает колхоз.

Вот к такому строительству и подъехал наш газик. Здесь было людно, шумно, как на привокзальном базарчике.

— Здравствуйте! — покрывая шум, пробасил Даниловский. — Как дела?

— Здравствуйте, Ляксандр Пахомыч! Идут!

— Чего б не идти? — отозвался древний плотник, с рулеткой сидящий верхом на раме — основании будущего жилища, — леску добавили б, Ляксандр Пахомыч!.. Да хоть постойтя, не пылитя, — замахал он на женщин, разбирающих трухлявую хатенку, около которой под открытым небом стоял вытащенный изнутри горшок с клеенчатолистым комнатным нежным фикусом, попавшим вдруг на волю, на солнце.

Рядом с фикусом малец гонял пару лошадей по вырытому в земле и наполненному водой кругу. Лошади проваливались по колено, с чмоканьем перемешивали землю; стоящий сбоку дедок равномерно, точно сея, бросал им под ноги солому. Упав, солома лежала чистая, блещущая на солнце, и конские копыта смачно втаптывали ее в жижу. Женщины в высоко подоткнутых юбках, с залитыми грязью икрами ног вынимали из ямы месиво, наполняли им четырехугольные формы и вываливали на солнце здоровенные жирные кирпичи, по-степному «саман», из которого вся Целина строит жилища.

От ямы поднялась крупная женщина и, глянув на свои по локоть заляпанные руки, со взмаху тряхнула ими, отчего на землю, шлепнув, брызнули жидкие черные ошметки. Это была Каныгина. Неловко, плечом убирая со щеки упавшую прядь, она вышла навстречу.

— Извиняйте, Ляксандр Пахомыч, тут грязища такая…

Каныгина — красивая, тяжеловатая, с живыми большими глазами, удивительно широко расставленными.

— Я сейчас! — она, словно порожнюю, подхватила полную цибарку с водой, вымыла руки, снова сполоснула со скрипом от пальцев до локтей, крепко обтерла подолом. — Все! — И, выдернув из груды вещей стулья, поставила перед нами, обмахнула тем же подолом. — Пожалуйста!

Всюду под ногами возились дети. Двое малых сидели на затоптанной строителями грядке, их голые животы и ноги были измазаны жидким саманом, края самана обветрились на солнце, и ребята сосредоточенно сколупывали застывшую окаменелую чешую.

— Ваши партизаны? — ухмыляется Даниловский.

— Нет. Эти, малые, — соседские, а вот эти и эти, ученики, — мои. — Каныгина ладонью по головам отсчитывала своих. — Есть еще барышня, сейчас за меня на свинарне дежурит.

— Ну и как там, в свинарне?

— Нормально, Ляксандр Пахомыч.

— А ты, голуба, — вмешивается рослая, слушающая разговор старуха, — не ломайся, а поясни. Ей, товарищ секретарь, слава богу, тринадцать лет выносят благодарности. Выносят будь здоров, могу на людях хвастаться!

— Эйшь бабка! Вроде ей выносят… — хмыкает в сторону шофер Тимофей.

Старуха оборачивается:

— Я воспитывала. Моя дочка! Желаете, и поросят, товарищ шофер, мы получаем! На каждую матку установлено вырастить в круг семь штук, а что свыше — с каждого пятка по поросеночку нам… У нас, у духоборов, раньше свинья была укорена — запрещена, потому что хочь у нее, равно как и у чистой овечки, копыто раздвоенное, а пищу она не отрыгивает… А теперь господь, прощает — кушаем.