Владимир Фоменко - Человек в степи

Это, разумеется, тайно, сквозь кусты. Без боязни же, чтоб открыто смотреть с забора, можно было лишь когда рябой, жилистый, длиннорукий Даниил Кондратьевич уходил.

Несмотря на то что в Стеклянном жили и пароходные механики, и даже совслужащие, всю неделю одевавшиеся «чисто», сосед ходил на работу нарядней всех — при галстуке и в шляпе. Зимой — в фетровой, летом — в дачной, соломенной, с лентой вокруг тульи. Во дворах звучали русские и армянские слова, люди поверх низеньких огорож почтительно здоровались с ним, одни произносили: «Здравствуйте, Даниил Кондратьевич», другие: «Барев, Даниил Кондратьевич» — и все говорили ему погромче, ибо, клепая паровозные котлы, был он от вечного звона молотков туг на уши, а также туг и от контузии, когда в девятьсот пятом мастеровал капсюли для железнодорожников-бомбистов и рвануло у него в подполе гремучую, говорят, смесь. Видимо, чтоб не оскорблять соседей, если он, недослыша, промолчит, он заранее приподнимал шляпу, шагал размеренный, прямой, в глубочайших оспенных рябинах. В старое время оспу, считай, не прививали, рябых людей ходила на каждом шагу уйма, однако таких изрытых, как сосед, не встречалось. Даже его уши и ноздри были с краев зубчатыми, казались вырезанными ножиком.

…С охоты кроме чудных птиц-бекасов приносил он то букет болотных белых и розоватых лилий, то вдруг четко свистящего ужа, помещал его в погреб ловить мышей; а воротясь однажды, извлек из фуражки с десяток диких яиц, подложил квочке, и по двору зашныряли редкостной быстроты утята, превратились в крыжней, каких до этого видели мы лишь в небе, растянутых недосягаемой цепочкой. Теперь они крякали в полушаге, и мы их вспугивали, хотя смертельно боялись хозяина и хозяйских дочерей-барышнючек, ухаживающих за крыжнями. Барышнючки были не так уж намного старше меня, но были огромными, точно широкоспинные ломовые кобыляки, а главное, ругливыми, пронзительно громкими. Рискуя попасться, мы шикали на крыжней, бросали через забор комья — и крыжни поднимались на крыло, с посвистом мчались между небом и блещущими горами бутылочных стекол.

Но сложилось так, что надолго, на все детство, отправили меня в другой город, к дядьке… Воротясь кавалером, спустился я в первый же час к берегу и тут осознал: это мой дом, это мои лягушки, зеленые, грузные, единственные в мире, гулко плюхающие в воду, куда бросился с размаху и я и обалдел от детства!.. Потрясенной кожей слышал волны, из-под которых вынырнул, глядя в небо, в солнце, плывя, плывя и плывя через весь Дон, а едва лишь коснувшись напряженной ногой дна, тотчас развернулся и, по законам Стеклянного хуторка, без перерыва — обратно. Стоя опять на своем берегу, увидел, как затвердели охолодавшие, изумительно взрослые бицепсы.

…Сосед, Даниил Кондратьевич, был жив-здоров. Возвращаясь с завода, подпускал меня — уже серьезного — к заветным владениям, в том числе к моторке, и мне было непривычно и радостно, что это разрешается.

После погибшего от чумки пегого красавца пойнтера он держал теперь новую собаку, верней собачонку — полугодовалую сучку неопределенной масти. Была она волоокой, по-цыгански черноглазой, при этом с белыми свиными ресницами и разумным, вечно пакостным, как бы порхающим, выражением. Происхождения она была не только не легавого, то есть благородного, но даже не дворняжьего, а, если есть такое у собак, шла от подлых лакейских кровей. Заметя, что на нее смотрят, с ловкостью начинала выразительно дрожать, вроде от верности, от нестерпимой любви к хозяину. В щенках звалась она Фишкой, а когда чуть повзрослела — это было уже при мне — стала Фишей.

Называл он свою Фишу на «вы», как называл в свое время на «вы» и красавца пойнтера, и других, прежних собак. Еще смолоду, то ли в самом деле веря в бога, то ли из настырства, из аристократической потомственномастеровой блажи, а может, из казачьего курмоярского ухарства, считал, что если к самому господу обращаются «ты», так с какой стати отдельному человеку произносить «вы», вроде это не один человек, а целая толпа?.. Поэтому он любому-каждому говорил «ты».

Но животному, поскольку оно не подобно богу, даже не подобно человеку, надо, как философствовал Даниил Кондратьевич, говорить «вы». Так он и произносил:

— Гляньте, Фиша, мне в лицо. Чтой-то вы нехорошо смотрите.

Она падала на спину, подобострастно извивалась, мигая черными, выпуклыми, как всегда, отвернутыми на сторону глазами.

— Фигура! — ухмылялся Даниил Кондратьевич. — Ты глянь на ее выражение!