Владимир Фоменко - Человек в степи

Раздражается и дед:

— Нема им покою! Сидели б себе и сидели, не крутились бы…

— Папаша, мы ж тихонько, — бросает деду чернявый и быстро поворачивается к собеседнику: — Не подпустит она до стога.

— Подпустит!

— Брось! Надо не с стога, а с лесополосы! Во-он смотри — с той… И от дороги нагнать! Она сюда, а ты — тут. Она туда, а ты — там. И крой дуплетом!

Угол брезента, натянутый на головы тесно сидящих людей, срывается. Несколько человек вскакивают, чтоб его ухватить; бьют крыльями всполошенные гуси.

— Молоко перевернете!.. Молоко!

Кто-то колотит ладонью по крыше кабинки:

— Шофер! Шофер! Господи, да стой!..

Машина останавливается. Из кабинки беспокойно выглядывает полногубый скуластый шофер:

— Что такое?

— Да перевернули молоко! Дурни тут лисицу увидали!

— Где лисица? — выскакивает на подножку шофер, бойко оглядывается по сторонам.

— Проехали, понимаешь! — заглушая голоса, с сожалением объясняет первый парень. — Вон там сидела. И сидела хорошо…

Чернявый подтверждает:

— Хорошо! Был подход со стогов. Мы такую позавчера взяли.

— Где ж брали?

— В балочке. Если б один там у нас не пуделял, еще б накрыли. В тернах, за «Красным колосом».

— А ты что, с «Колоса»?

— Нет, с «Двадцать лет Октября».

Первый парень вмешивается:

— Это я с «Колоса».

— Ну?! — улыбается шофер. — А я рядом, с Поляковки. И пушку имею… Не кричите, бабочки, — досадливо поворачивается он к женщинам, — сейчас едем. Хлопцы! Давайте в кабину: у меня «ЗИС» — просторно. Не договоримся сходить в субботу?..

Безусловно договорятся, знаю по опыту!..

Наш сосед, Даниил Кондратьевич, был горячим охотником. Он, как рассказывали мои родители, еще до революции имел и двухстволку, и ягдташ, хотя люди рабочие таким благородным делом не занимались. Даниил же Кондратьевич, бывший уже тогда известным котельщиком-паровозоремонтником, дозволял себе удовольствие стрелять на лоне природы…

Происходил он из казаков станицы Курмоярской, но, несмотря что родился так же, как его отец, в Ростове, а с детства, равно как отец и даже дед, работал в тех же железнодорожных мастерских, бродили в нем сельские (сказать теперь новым языком) гены. И не просто сельские гены, а именно казачьи, зовущие не только к саду-огороду, но и к лодке, собаке, дорогому ружью.

Это ружье, виденное моими детскими глазами, было удивительно. От его вороненых, черно-синих стволов исходило сияние, солнце катало на этих масленых стволах золотое яичко, я видел это за ракушечной огорожей Даниила Кондратьевича и понимал: мир прекрасен.

Мои отец-мать жили через забор с Даниилом Кондратьевичем. Наша городская окраина лежала под высокими буграми; откосы этих бугров, поросшие терном и дерезой, нависали над крышами хибарок, серебрились выжженной полынью, желтели пластами ноздреватого камня-ракушечника, из которого клал здесь народ все фундаменты и огорожи.

Далеко вверху, за взбегающей тропкой, за фабриками «Красный шорник», «Красный текстиль», «Красная макаронщица», шумел в Ростове базар; где-то там, бог знает где, громыхали трамваи, а здесь, на узкой овражистой полосе, между буграми и раскинутым внизу Доном, была особая, отгороженная ото всего страна с баркасами на берегу, с козами, пасущимися на фоне неба, на краю обрыва.

Рядом с козами громоздились навалы стекол, тянулись на месте разрушенного бутылочного завода. Нескончаемые осколки, крупные, настолько режущие, что не пройти и в сапогах, остро сверкали на припеке и на морозе; они, будто геологические образования, виднелись за много верст, потому окраина именовалась Стеклянным хуторком.

В городе хуторок считали «горячим краем», то есть бандитским, и мы, ходившие через бугры в школу, «боговали» над мальчишками-горожанами, хотя бандиты, пожалуй что, здесь не гнездились, а жили ломовые извозчики-драгили — бесконечные дяди Петюни, дяди Ованесы Амбарцумовичи, дяди Коляни, которые разрешали нам купать на берегу драгильских жеребцов и даже подкатываться на ихних дрогах. Были нам хороши и живущие здесь пароходные кочегары, и лоцманы с барж, дозволявшие в хорошую минуту удить рыбу прямо с бортов, с глубины. Мы раболепствовали перед всеми ними, но все же они меркли перед Даниилом Кондратьевичем, единственным охотником во всем Стеклянном.

Низкая ракушечная огорожа Даниила Кондратьевича была обсажена плотными кустами акаций, сквозь их густые шипы мы разглядывали богатство соседа: его латунные патроны, стоящие в ряд на верстаке, его пегую гордую собаку. Имелись собаки у каждого из нас, маленькие лохматые шавки. Здесь же переступал длинными ногами гладкий грудастый пойнтер, похожий на скакуна, украшенный тяжелым ошейником с наборными бляхами, и мы продирались головами сквозь шипы акаций, в кровь исцарапывали уши. Разогретые зноем пыльные ветки были в глубине душными, затянутыми тугой паутиной, которая упруго лопалась на лбах и глазах. А чего стоил сработанный руками соседа лодочный мотор! Он при наших глазах рождался на верстаке. Он был первым на всем берегу, ослеплял медью надраенных трубок, ребристостью радиатора, и мы, еще не курящие, не потерявшие нюх, на расстоянии впитывали его роскошный бензинный запах.