Николай Ивановский - Дальше солнца не угонят

— Понял, понял Любушка,— соглашался Степка, отводя лицо от Любки­ных жарких поцелуев и отстраняя ее от себя. Степке было сейчас не до этого, на Любку он не злился, нет. Степка злился на себя, на те лагерные, нелепые обстоятельства, которые преследуют его по пятам вот уже четвертый год, с тех пор, как он получил срок.

"Опять загремлю в штрафняк!" — подумал Степка. Эта мысль ужаснула его, он вскочил, попросил Любку сойти с матраца, бросил на середину его подушку и стал быстро сворачивать матрац, бубня про себя:

— Куда же теперь его деть? Куда же теперь его деть?

Любка хохотала до слез и, вытирая их кулаком, снисходительно спра­шивала:

— Ты что, Степушка, рехнулся? Может, в скважину просунем?

Степка плохо чего соображал и, вконец расстроенный случившимся, даже не заметил Любкиной шутки.

Кочка, дождавшись, когда на развод из барака уйдут все работяги, по­дозвал к себе конопатого дневального, достал из кармана галифе ключ и снова торжественно потряс им перед носом паренька, как бы хвастаясь, какой он, надзиратель Кочка, догадливый и предусмотрительный. Потом подкрался на цыпочках к сушилке, приложил к дверям ухо, прислушался, тихо вставил в скважину ключ и, быстро распахнув двери, выкрикнул:

— А ну, кто тут? Выходи!

На свернутом матраце в одних кальсонах сидел Степка, рядом, завернув­шись одеялом до плеч, стояла пьяненькая Любка. Улыбаясь, она шагнула навстречу Кочке, поклонилась ему в пояс и нарочито растягивая слова, сказала:

— Здра-а-вствуйте-е, гражда-а-нин начальниче-е-ек!

— Что? — сделал свирепое лицо Кочка.

Как ни в чем не бывало Любка гордо вскинула голову и, проходя мимо надзирателя, полузакрыв глаза, пропела: "Ты начальничек, злой начальни­чек, отпусти до дому..."

— Стой! — опешил Кочка от такого неожиданного Любкиного поведе­ния.— А белье? — подскочил он к ней.

Любка остановилась, озорно подмигнула ему и вкрадчиво шепнула Кочке:

— Миленький, возьми на память!

— Как на память? — не сообразил Кочка.

— Насовсем, родненький! — чмокнула она Кочку в лоб и вышла на крыльцо.

Кочка потер растерянно лоб рукой, стараясь вспомнить, что же он ей хотел еще сказать, глянул зло на еле сдерживающего смех паренька-дневального, выбежал на крыльцо н крикнул вслед Любке, идущей по дорожке от барака:

— А куды ж с одеялом-то пошла?

— На кудыкину гору — отдаваться вору...— обернувшись, выпалила она.

— Неси обратно, а не то по кочкам понесу!

— Неси, неси,— хохотала Любка.

— А ну-ка, давай живей белье! — приказал Кочка конопатому дневаль­ному.

— А этого не хочешь? — распахнула одеяло Любка и сбросила его с себя на землю.— На, смотри,— крикнула она Кочке,— может, ослепнешь! — И по­шла к вахте.

Может быть, Кочка не так реагировал бы на Любкину выходку, пойди она к любому бараку или в его сторону, но когда она, голая, зашагала к вахте, он от изумления приоткрыл рот, машинально взял из рук дневального Любкины вещи, скатился с крыльца, уронил на землю лифчик, подхватил его и кинулся догонять ее.

Степка тем временем прошмыгнул из сушилки к своим нарам, лихорадочно надел рубашку и брюки, схватил брезентовую шахтерскую куртку и окольны­ми путями, скрываясь от Кочки между бараками, сломя голову помчался на развод.

Как и следовало ожидать, Любку посадили в карцер, а Сенька Кудрявый в тот день, когда она прошла мимо колонны голая, решил при первой же воз­можности пустить Любку "под хор", подкараулив ее со своими дружками где- нибудь одну, а еще лучше на глазах у этого фраера Степки, чтобы знал, паскуда, с кем имеет дело.

Степке же повезло: в карцер он тогда не угодил, хотя Кочка и узнал его, но у вахтенных ворот из бригады не вывел, очевидно, опасаясь, как бы Степка, чего доброго, не рассказал оперу о так неудачно разыгранной им шутке с Люб­киным бельем.

Любка получила десять суток карцера и оттуда передала Степке с Машкой Копейкой письмо такого содержания: "Степушка, миленький! Не серчай, как выпью, так душа болит. Все думают: я — проститутка какая, а я тебя люблю, хоть ты и фраер неотесанный. Тут мне передали: Сенька Кудрявый грозится, так ты его обходи стороной. Машка тут по моей наколке купила у одного вольняги тебе бобочку шелковую, голубую — пригодится для освобождения. А потом и шкары достанем. Ох, Степушка, скорей бы на волюшку, грелась бы у тебя на груди, сколь душе угодно. И черт меня дернул выпить спирту! Все, с этим завязано! Я так тебя хотела, спасу не было. Целую тебя сто тысяч раз. Твоя Любушка".