Геннадий Николаев: Хранилище

Меня жгло нетерпение. Во-первых, любопытно. Во-вторых, тревожно: где-то уже «Клюнул жареный петух», значит, и тут есть реальная опасность. И еще одна причина была торопиться. Перед самым отъездом опять запил отец, придрался к Юльке, не так воспитывает ребенка, довел до слез. От нее рикошетом досталось мне, я сорвался, наговорил грубостей и отцу, и жене, и теперь страшно страдал от первой в жизни размолвки с Юлькой. Душа моя рвалась к ним — к милой, нежной моей Юльке и к маленькой Елке: Я знал, что им плохо без меня, что я нужен им, особенно сейчас, когда дома кавардак, но ни позвонить, ни дать телеграмму отсюда не мог…

Столкнувшись с халтурной раскладкой ящиков, мы решили чуть подвинуть один, слишком выпиравший углом, но как ни тужились вдвоем, как ни хрипели и ни вскрикивали «р-раз, два, взяли!», ничего у нас не получилось — ящик будто сплавился со стальным листом, на котором лежал. Да и так ли уж нужна была эта симметрия, подумал я. Бог с ними, как стоят, так пусть и стоят. Как физик я знал, что симметричное расположение более опасно, во догадывался и об опасности нарушений симметричных систем.

Сашок оказался смышленым парнем. Из глухой деревни Северного района — дале, как он говорил, болота да ягель, — а, гляди-ка, и в геометрии шурупит, и в уме быстро считает, без ошибок. Прыгая со стеллажа на стеллаж, перебегая с рулеткой по проходам, он все высвистывал какую-то незнакомую мне мелодию, а то, вдруг забывшись, начинал напевать слабым, во приятным тенорком: «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё…». Мелодия мне очень понравилась.

Во время перекура я спросил его, что за песню он напевает. Он смущенно засмеялся:

— А че?

— Ниче, — в тон ему ответил я. — Нравится.

— Ну?

— Вот те и ну. Что за песня? Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё, — напел я.

— А зачем вам? — осклабился он.

— У меня аккордеон, вернусь домой, подберу по слуху.

— Аккордеон?! — Сашок даже рот открыл от удивления. — Какого цвета?

— Голубой, перламутровый, немецкий.

— Большой?

— Маленький, вот такой, — показал я от плеча до пояса.

— Ух ты, птица-мечта!

— А ты что, музыку любишь?

— Ага.

— Играешь на чем-нибудь?

— На мандолинке, чуток.

— А есть инструмент?

— Дома есть. От бати остался.

— А он что..

— Нет, нет, он живой, ушел от нас, а мандолинка вроде как на память. Боле-то ничего не оставил. Ох, он здорово играл! И меня научил.

— А песня? — напомнил я.

— Ах, эта… — Сашок разулыбался, опустил глаза. — Сам сочинил.

— Сам? — удивился я. — Как? Расскажи!

— Не знаю, бурчал, бурчал и набурчалось. У меня часто в голове звучит, крутится всяка музыка — и по радио, и киношная, и своя.

— Запоминаешь? Свою-то?

— Ага. А много ее, хотел нотам обучиться, да где там. В нашей дыре плакучей.. — Он беспечно махнул рукой, засмеялся. — И так музыки навалом, все кому не лень сочиняют, без меня хватает.

— Кто у тебя дома остался? — спросил я.

— Кто… Мамка, бабушка, младой братишка.

— Отец давно ушел?

— А как мамка ослепла, так и ушел.

— Ослепла?! Отчего?

— А болела чем-то и ослепла. На глаза подействовало.

— И сейчас не видит?

— Ага.

— А как же, — начал было я, но запнулся на слове «отец».

— А ничего, уже привыкшая. Мы с вей даже в лес ходим, за грибами, за ягодами.

— Да ну?! Как же она собирает?

— А так. Я полянку найду — с груздями или с рыжиками, она — на коленки и ползком, от гриба к грибу, ощупью. А клюкву или чернику вообще лучше ее никто не собират. Ловко, шустро. Она вообще проворная. Бидончик на шею — и пошла! Раз на змею наткнулась, на гадюку. Но змея не тронула, зашипела только, уползла. Мама жуть как перепужалась, а потом — в смех. Вот, говорит, меня и змея не трогат, никому не нужна. Смех-то такой — со слезами. У нее всегда так. Засмеется вроде весело, смотришь, а глаза — мокрые. Жа-алко, ну просто сердце заходится…

— Ты, когда отслужишь, домой?

— А как же! Они ж без меня пропадут. Бабка стара, братан — шкет. Пенсия, сами знаете, восемнадцать рублей. А жить на что? Бабушка вообще без пенсии, всю жизнь в колхозе. Я им посылаю ивой раз конфет, печенья — из гарнизона. В районе вообще ничего нет…

— Да, тебе надо возвращаться, — сказал я, подумав о своих: тоже, поди, ждут, а может, нет?

И — нашла такая минута, нахлынуло такое теплое чувство к Сашку — поведал ему то, что второй день жгло и мучило душу: боль и отчаяние из-за ссоры с Юлькой, тоска по ней, раскаяние за грубые, сгоряча слетевшие слова. Еще вчера казалось, что между нами вообще все кончено — столько обиды, горечи и презрения было в ее голосе! Теперь-то я вроде бы начинаю кое-что понимать…