Геннадий Машкин - Открытие

— Хорошо-то как, господи, — выразил общее настроение Максимыч. — Никакого тебе подотчета, ни нарядов закрывать, ни через совесть переступать!

Он лихо засвистал туристский мотивчик, подбросил на спине рюкзачище с бреднем и поскакал дальше молодым козлом. На наших лицах тоже разошлись все набряклости, заулыбались парни по-ребячьи, вызолотилась у них кожа от солнечного наката по природному трафарету.

А к заливу подошли, совсем наши парни расшалились. Посбрасывали одежонку, забегали по лугу, забрыкали ногами.

— А ну, за работу! — зычным баском окрикнул бригаду Максимыч. — Трое на бредень, двое на загон, остальные костер разводить, обед готовить!

Все с шутками, подначками, шлепками кинулись исполнять распоряжение старшего. Кто помоложе — на бредень. Кто постарше, ревматизма боится — хлопотать у костра.

Через четверть часа потянуло дымком по поляне, а в заливе захлюпала вода — это загонщики погнали в растянутый бредень рыбьи стайки.

Пока закипала вода в котле, чистилась картошка и готовилась закуска, посинелые рыболовы принесли полиэтиленовый мешочек окуней, сорожек и щук-травянок. Наскоро выпотрошив рыбу, мы бросили ее в котел. Сами сели за клеенку, на которой высилось три бутылки водки в окружении пучков черемши, колесиков колбасы, кусочков плавленого сыра, банок с охотничьим салатом и хеком серебристым в томате.

— Наливай, Кеша! — предложил Максимыч. — Пора согреть душу.

Кешка Жук, рыжий и верткий маляр, прикипевший к нашей бригаде после службы в армии, не заставил повторять предложение. Ловко отхватил зубами жестяные нашлепки, разлил по стаканам горючку и первый взметнул свой «граненыш» над клеенкой с походными яствами.

— А хлеб нарезать забыли, — заметил Максимыч. — Как без хлеба?

Кешка хлопнул себя по лбу, отставил стакан и начал рыться в своем рюкзаке. Он вынул батон, пощупал его, потом колотнул о пенек.

— Вот хитрованистая баба у меня, — объявил он, — подсунула батон месячной давности! Мол, слопаете там все. А что без зубов возвращусь, на это ей начхать!

— Даже лучше — беззубый, девахи заглядываться не будут, — подначил Максимыч.

— Дома меньше съешь!

— Зубатиться не будешь!

— Мясом кормить не надо!

Кешка слушал артельщиков с веселой ухмылкой, скалил ядреные зубы и требовал:

— У кого жены заботливей, выкладывай!

Увидев, что Максимыч достал румяный калач, Кешка свистнул и швырнул батон в воду. Посмеиваясь над Кешкиным удальством, все потянулись за стаканами, чокнулись и выпили. Пожевали закуску, похвалили калач и загомонили, перебивая друг друга. И не заметили, как на поляне появился еще один человек.

Обнаружил этого пришельца Кешка. Он потянулся к костру снять котел с бурлящей ухой и вдруг замер.

— Гля, братцы, какой-то дед мой батон рыбачит!

Все развернулись в сторону залива и увидели деда в железнодорожном старье. Приблудший этот старик, посвечивая проплешиной в седых волосах, выуживал удилищем батон. Дед уже подогнал добычу к самому берегу, да вдруг зачуял неладное — молчание у костра. Он повернулся к нам, и мы увидели на одном его глазе кожанку.

— Что, дедусь, решил порыбачить? — окликнул его Кешка.

— Моя рыбалка после вас, — ответил одноглазый старик. — Бутылки, то да се...

— Брось, дед, унижаться, — басовито предложил Максимыч. — Шагай к нам, прими рюмаху! Заслужил поди — китель-то не с чужого плеча?

— Не с чужого, — закивал старик, подхватил мешок с звякнувшими в нем бутылками и приблизился к костру. — Да вот на пенсии пообносился.

— Подходь ближе, старина, — пригласил Максимыч и протянул одноглазому стакан с водкой. — Хлобыстни за знакомство с нашей жилищно-ремонтной бригадой.

Старик взял стакан, поклонился и деликатно выпил водку. Потом присел подле клеенки, пожевал калач с сыром и сказал:

— Вы, как вижу, облюбовали этошнее место.

— Как решил, дед, первый раз вроде с нами?

— После вас мусора много, кусков, бутылок...

— А ты что же, нанялся подбирать?

— Бутылки прямая прибыль, мусор сжигаю, а куски в хозяйство идут.

— И охота тебе на старости лет по кустам шляндать, подбирушеством заниматься?

— Вам оно непонятно, конечно, нынешним, справным да легким. Но кое-кто помнит же военное да послевоенное лихолетство.

— Такое не забывается, — вздохнул Максимыч.

— Еще как забывается, — возразил старик, уставил свой синий глаз вдаль и перекривил белесый шрам в углу рта. — Был я анадысь у дочки в городе, на каждой площадке видел ведро с отбросами. Хлеб, сайки, даже пряники... Приехал к себе — слег от такой всеобщей заелости. Как вспомню, почем нам доставалась каждая осьмушка, так сердце зайдется. А у меня еще персональные раны от той поры, глаз вот...