Борис Микулич - Прощание

— Полежи, Максим Адамович,— озабоченно говорит хозяин.— Пополудничаем. Что ж вы ничего не попробо­вали?

Из соседней комнаты доносится голос сестры — в нем слышится и брезгливость, и ирония, и оскорбленное до­стоинство:

— Может, я невкусно готовлю!

Снова болезненная улыбка кривит лицо. Плавник смотрит на это лицо и думает, какая жестокая болезнь — ча­хотка, как мало осталось от этого молодого человека...

— Это мое утешение — моя болезнь,— наклоняет свою каштановую голову Богданович.— Я как подумаю, что де­сятки людей гибнут в окопах и гибнут бессмысленно, так мне оттого легче, что страдаю и я... Нет, нет! — останав­ливает он хозяина.— В чай не надо сахару. Не надо! Мне довелось видеть мальчонку очень худенького. Он с таким смаком ел черствый хлеб, просто хлеб, Ясакар!..

Хозяин несмело пожимает плечами.

— Не стоит преувеличивать, Максим Адамович... Это же...

Вечером собираются гости. Они пришли приветство­вать поэта, но тот все время ловит на себе озабоченные взгляды, замечает, что присутствующие как-то очень осто­рожны в обращении с ним, и становится хмурым, злым, замкнутым. Его просят читать, но он категорически отка­зывается. Нет, нет, он привез рукопись. Думал в Вильно печатать, а теперь это невозможно. Хотя, с другой сторо­ны, и к лучшему: все, все надо переработать, переиначить многое, написать наново. О страданиях человеческих, о народном горе. Вот он только отдохнет и начнет работать, работать...

А ночью он приходит к Бядуле, придвигает к кровати стул, на коленях раскладывает рукопись новой книги.

— Я вот думаю, что дело белорусской культуры скоро станет делом самых широких народных масс. Вот, смотри, Ясакар, что выходит... Уже и других наций люди присо­единяются к этому течению... Вот ты фигура символиче­ская. Еврей... А сколько таких, которые могли бы пойти к полякам?.. И деятелями русской культуры многим было бы лучше быть... Но в них просыпается совесть. А поче­му? Потому, что просыпается народ и за этим народом бу­дущее.

— Нельзя же это объяснять выгодой!

Богданович совсем низко опускает над ним лицо.

— Ты меня не понимаешь. Так много мыслей, что их трудно высказать. Я говорю о диапазоне. Понимаешь? Вот брось камень в воду, пойдут круги, все более широ­кие, более широкие...— И вдруг перешел на шепот, хриплый и быстрый: — Только я временами боюсь, что сде­ланное будет похоронено под пеплом этой войны, она сно­ва может отбросить наш народ в своем развитии назад...

— Наоборот,— тут уже Бядуля не выдерживает и при­поднимается, садится на кровати.— В такие страшные времена, как война, угнетенный народ и подымает свой голос. Да война и не может продолжаться долго, народы кончат ее, и тогда на полную мощь зазвучит наша лира...

Глаза Богдановича наполнились глубокой тоской.

— Боюсь, что это будет нескоро. Мне не дожить.

Он встал со стула. Листки рукописи полетели на пол, и в тишине будто послышался шелест опадающих листь­ев... Тень от Максимовой фигуры упала на стелу, передви­нулась на потолок. Тень напоминала фантастическую пти­цу. Птица взмахнула крыльями. Шагая взад и вперед и размахивая руками, он слушал Бядулю, и все же не со­гласился:

— Нет, нет... не хватит силы, чтобы дождаться. Вот Купале я завидую. Он — с народом, и у него много силы, он дождется. И ты дождешься. А я — нет,— потом трях­нул головой, будто отгоняя мысли.— Так я хоть книжку в наследство оставлю. Может, и она приблизит время, когда белорусская культура выйдет на широкое поле. Может, лет через тридцать ее и будут читать. Ну, спи, я пойду.

И он сидел до рассвета.

Утро наступало зябкое и прозрачное.

Не один и не два перечеркнутых листка упали на пол.

Только когда совсем развиднело, он, не раздеваясь, лег и забылся в тяжелом сне. Серое небо, и под ним — бесконечная дорога... вязкая грязь облепила колеса... а одно из них увязло... Воз тяжелый, а ему, Богдановичу, надо помочь, чтобы воз стронулся с места... на сундуке, что стоит на возу, сидит девушка и читает книжку... Де­вушка хочет слезть и помочь... нет, нет, не надо, он не хочет, он сильный, ему только двадцать пять лет... всего двадцать пять лет!

V

Между тем фронт приближался. Минск был перепол­нен беженцами, ранеными, людьми, которые наживались на поставках, на перепродажах, людьми, которые искали в бесчисленных госпиталях родных — уже умерших, людь­ми, которые приезжали в прифронтовую полосу, чтобы в ресторанчиках, казино, кофейнях, в публичных домах забыть все на свете. Минск был переполнен офицерами, торговцами, кокотками, был переполнен людьми в серых зипунах и лаптях. Для беженцев организовали комитеты, которые имели распределительные пункты, столовые, од­нако народу все прибывало и прибывало, средств не хва­тало, транспорт был загружен военными перевозками, и люди подолгу задерживались в городе, люто голодали и мучались.