Леонид Комаров - Три ролика магнитной ленты

— И другое, — продолжал Мокеич, пропустив мимо ушей мои доводы. — Кого ты здесь показываешь? Рецидивиста Миху, его «шестерку» Мохова, затем этого философствующего лодыря… как его?.. Богодухова, потом — комендантшу… Мастер Дрожжин — беспомощный брюзга… А кого ты им противопоставляешь? Демобилизованного матроса Рогова? Воспитательницу Римму, которой надо бы идти в пионервожатые? Или Шлентова?..

— Дело разве в этом? Ты сейчас, по-моему, удачно определил типы. Этого я и хотел добиться. Если люди, наши радиослушатели, увидят, что плохо, где плохо, то непременно должны задуматься, что нужно сделать, чтобы стало лучше. Заставить думать — вот в чем мне видится наша задача…

— Но мы обязаны также сказать, что нужно делать, как поступить…

— Выдать рецепт. Посидеть тут, попить чаю из термоса и подать готовые советы, да?..

Мохов не приходил в сознание почти сутки. Череп оказался проломлен, врачи находили сотрясение мозга. Лежать придется долго, сказали они.

Спирина (такова фамилия Михи) посадили в КПЗ и начали следствие. В качестве свидетелей привлекли всех, кто имел к этому делу хоть малейшую причастность.

Я ходил в прокуратуру, объяснил свое косвенное отношение ко всему этому и попросил, если можно — присутствовать при допросах и познакомиться с кое-какими документами. Мне сказали, что будет видно, и тоже включили в список свидетелей.

После этого происшествия в общежитии разбиралась и заводская общественная комиссия. И поскольку на Махлакову было много жалоб, ее с работы сняли. Вместо нее прислали отставного майора, пожилого человека с крупной седой головой, бывшего интенданта Николая Васильевича Корбова. В общежитии его встретили с любопытством и уважением — на кителе в два ряда орденские планки. Он не гремел, не кричал, ходил по комнатам, знакомился с ребятами, расспрашивал о личном, о нуждах, о жалобах.

Комендантские обязанности, в общем-то несложные, Николай Васильевич освоил быстро. Многолетняя армейская привычка проводить политинформации побудила его, отнюдь не по обязанности, собирать в комнате отдыха ребят и проводить беседы. Римма буквально сияла от счастья.

К ней он обращался так:

— А не сделать ли нам, доченька, то-то и то-то.

Одним словом, наступила совсем другая жизнь.

Как-то повстречал Махлакову.

— Ну, скажите, где тут справедливость? — басила она. — Плохо я работала, да? Не справлялась? Да я сил своих не жалела, всех неплательщиков искоренила, порядок — во как! — держала! — Махлакова потрясла кулаком. — А теперь что? меня же с работы сняли…

Она быстро-быстро заморгала, губы ее задрожали, по щекам покатились слезы, и она вдруг тонким, писклявым голосом запричитала:

— Ты, говорят, Махлакова, не годишься на комендантской должности. Чуткости, мол, в тебе нет…

Она быстро смахнула слезы краем платка, лицо ее снова стало грозным, а голос басовитым:

— Какая тут еще чуткость мотет быть?! Не ценют они добросовестных работников… Перевели теперича меня в баннопрачечный комбинат. Вот она, людская-то благодарность!

На допросы Спирина меня не пустили. Но дали прочесть протокол.

— Он — рецидивист, отходящий от «дела». Говорят, к сорока годам многие, кто выходят на волю, бросают «дело» и приспосабливаются к «честной» жизни. Для большинства из них честная жизнь — понятие относительное.

Вскрылось, что хотя Спирин и оставил «фатеры» и вокзалы, но промышлял на заводе, «шмонал» по складам и цеховым кладовым — таскал краску, олифу, инструмент и даже запчасти к машинам, за которые на селе хорошо платили механики.

Дело на него собиралось солидное, и, похоже, ждал немалый срок заключения.

Смотрел я и протоколы допросов свидетелей.

Богодухов (имя — Роберт) никогда не судился. Связь со Спириным случайная — по работе, общежитию. Вырос в детдоме. Родственников — никого. Может, где-то и есть, но он о них ничего не знает. Отец был на фронте, пропал без вести. А мать погибла. Трагически. Не на фронте — здесь в тылу.

…Это случилось зимой сорок второго — сорок третьего года. Зима была лютой. В доме — ни поленца, ни комочка угля. Его давали только по талонам.

А что полтонны угля? И до нового года не хватало. Дымом вылетал в трубу. Да и разве то был уголь? Прежде, чем в печку сыпать, приходилось его мочить водой, чтобы комками слежался. Горел он плохо: ни огня, ни жару — шаит себе да шаит, чад один.

В те годы все, что можно было жечь, шло в топку: деревянные заборы, старые книги, старая поломанная мебель, садовые скамейки — все!