Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

Я стоял возле мамы, а вороны с криком кружились надо мной, и кожа на моей голове съежилась от страха. Я попятился, потом повернулся и что было силы помчался прочь. Только на самой вершине горы я остановился передохнуть. День был жаркий, я сильно вспотел, но меня бил озноб и зубы стучали. Все кругом казалось мне желтым, точно в мутной воде.

После этого я все больше стал сторониться людей. Особенно мне нестерпимо стало видеть лам и шаманов, все еще продолжавших аракование. Они, казалось мне, были похожи на тех воронов, что летали над мамой, там, в ложке́, у подножья Кызыл-Шат.

Я постоянно ощущал какую-то пустоту: хотя я был сыт, казалось, я голодал; на мне была одежда, но я мерз все время. А когда я играл с ребятишками и смеялся, мне самому мой смех казался странным — сквозь слезы. В глубине печени лежал большой черный камень, и тяжесть эта была нестерпима.

Мама унесла с собой что-то огромное, и заменить это никто не был в силах.

Порой я горячо молился всем богам, которых знал, хозяевам всех трех миров, даже Эрлику-хану — хозяину ада — и просил вернуть маму. Но боги оставались глухи к моим молитвам.

В течение сорока девяти дней в нашей юрте перед иконами все горел светильник. Его зажигали, едва наступали сумерки, добавляя время от времени масла, чтобы он не потух до утра.

— Папа, а зачем это мы всегда светильник зажигаем? Чтобы к нам не пришли черти, да? — спросил я однажды отца.

Отец вздрогнул и даже отшатнулся от огня.

— Нет, сынок, — ответил он мне, оглянувшись вокруг. — Не из-за этого. Просто я хочу, чтобы душа нашей мамы дошла к богу светлым путем, не заблудилась.

— Хорошо, если бы душа мамы возвратилась обратно к нам. Правда, пап?

— Что ты говоришь! Душе мертвого нельзя возвратиться назад, это несчастье, сынок… Вот минет сорок девять суток, тогда мы поедем на мамину могилу делать ей последние проводы. После этого нам уже будет ни к чему зажигать светильник… Ну ладно, довольно болтать! — оборвал меня отец.

Я вышел из юрты. Горы, где лежало тело мамы, были серые и плыли, словно живые. Где-то среди этих гор бродила душа мамы и просила света…

Когда миновал положенный срок, родные нажарили баранины, собрали сметаны, творога и араки, пригласили шамана и поехали на кладбище. Меня посадил на седло дядя. Я никому не рассказывал, что побывал у мамы раньше всех, знал, что сильно будут ругать.

Не доезжая до могилы, все спешились и стреножили лошадей. Часть старших родственников вместе с шаманом прошла дальше, стали что-то разглядывать на земле в том месте, где тогда лежала мама. Остальные задержались возле лошадей, о чем-то перешептывались:

— Все очистили, только косы возле караганника еще остались.

— Флажки давно упали.

— Хорошая, чистая могила…

— Здесь костер разведем, несите еду сюда, на белую кошму.

Я потихоньку тоже осмотрел место могилы, но там было пусто, только в беспорядке валялись флажки, да плоский камень, который был подложен под голову мамы. Отец ходил склонившись, будто что-то искал. Женщины переговаривались, что он, наверное, ушел нарочно, чтобы никто не увидел, как он плачет.

Женщины расстелили на траве белую кошму, разложили на ней еду. Разожгли костер, в него бросали и брызгали понемножку от всех приношений. Расселись полукругом перед костром, лицом к могиле. Шаман стоял возле, держа в руках хадак, и, обращаясь к могиле, пел:

— Твои дети, родные и друзья приехали обменяться с тобой табаком, разделить питье и пищу. Кушай, не побрезгуй. Не стесняйся, будь как своя… О, Майндыр, не беги от нас! На что обижаешься? Или повидать кого хочешь, или мысли черные есть?.. Ох, зачем убежала? Ох, не плачь, — шаман обернулся к сидящим, — не брезгуй, покури, на!..

После этих слов шамана все, кто курил, стали бросать в огонь табак из своих трубок.

— Теперь тебе оглядываться нечего, белой дороги тебе в царство божье!

После того как шаман отправил душу в путь, все принялись есть и пить, а женщины стали снова всхлипывать и причитать. Я следил за костром, чтобы увидеть, как станет есть душа. Но так ничего и не увидал. Изредка масло или сало ярко вспыхивали, а я думал, что если мама уезжает, улыбаясь, и с такими разрумяненными щеками, точно пламя, — это хорошо.

Шаман кончил петь и говорить, ему подали почетную еду — курдюк. А мне передали целое предплечье — небывалая честь! Будто и на самом деле мама своими ласковыми руками сама подала мне этот кусок. Я так досыта, хорошо поел. А люди, взглянув на меня, улыбались, говорили наши пословицы: