Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

Я тоже почувствовал какие-то запахи, но они мне напоминали скорей приятные запахи лета, богородской травы и еще чего-то. Однако, подражая женщинам, я сказал, сплюнув:

— Фу, вонь какая, ребята!

— Эй, молчи! — одернула меня мама.

Часть людей вошла в дом, а нас оставили во дворе. Из дому выбежала молоденькая девушка в белом халате, и лицо ее было тоже очень белое — совсем как зайчик. Она сказала по-тувински:

— Манар, манар. Подождите, — еще что-то добавила по-русски и, стуча, точно овца копытцами, острыми каблучками, убежала назад.

Люди зашептались:

— Какая она миленькая, славненькая… И говорит по-тувински… Взглянула на меня и так нежно улыбнулась…

— Ойт! — вскрикнул парень, рассказывавший о русских больше всех. — Это и есть помощница Узун-Эмчи. Вот она скажет тебе: «Ну-ка, мой дорогой, сними штанишки!» Что делать будешь?

— Ой, мама, как хорошо тут пахнет! — сказал я, забыв, что недавно только зажимал нос. Эта девушка в белой одежде принесла незнакомые мне приятные запахи.

— Оммани! Ты замолчишь ли, глупый! — снова одернула меня мама.

Все выходившие из дому натягивали рукав на оголенную руку, охали с болезненными гримасами. Одна женщина выбежала в слезах, из открывшейся двери слышался отчаянный рев ребенка, будто его кнутом секли. Женщины перешептывались:

— Ой, что там? Ой, как там? Ой, сердце!..

Я начал потихоньку выбираться из толпы, чтобы дать деру. Но тут из двери вышел отец и позвал меня:

— Иди ко мне, сынок. Не бойся, докажи всем этим трусам, что ты у меня храбрец!

Я пошел с независимым видом, но сердце мое не подчинялось — так прыгало, что казалось, сейчас выскочит через рот.

На табуретке в комнате, куда мы вошли, сидел мужчина в белом халате, а белая красивенькая девушка, похожая на зайчика, пошла ко мне, ласково улыбаясь. Отец снял с моей правой руки шубу. «Молиться, наверное, надо», — подумал я и, сложив ладони, поднял их ко лбу — так полагалось делать, когда приходили ламы. Но русская девушка ласково обняла меня за плечи и подвела к Узун-Эмчи, а он, показав на мою голову, обратился к отцу:

— Твой сын такой красивый, отдай его мне. Смотри на меня, на нее… — он указал на меня, на себя и на девушку — видно, ему не хватало тувинских слов, чтобы объяснить, как я похож на них.

«И правда, наверное, я русский. А вот теперь они и узнали, наверное. Вот беда! Но они такие хорошие люди, если возьмут меня к себе, так ничего, ладно…»

Узун-Эмчи в это время потер белым пушком мою руку, сильно запахло чем-то, похожим немного на запах пихты. Тогда он стал не очень сильно царапать по руке маленьким железным ножичком, остался серенький след. Затем из стеклянной иглы капнул на поцарапанные места три капли воды и завязал тонкой белой материей.

Я стоял и ждал, когда же он начнет резать меня. Но этого так и не случилось. Девушка-зайчик спустила мне рукав и погладила по голове, а врач принес какую-то вещь из другой комнаты и протянул мне. Я не двигался. Отец подтолкнул меня и шепнул, чтобы я протянул обе ладони. Подарок был для меня вещью столь необыкновенной и так меня обрадовал, что я ног под собой не чуял, не терпелось убежать на улицу, похвастаться перед дружками. Девушка-зайчик взяла меня под мышки, вынесла к маме и сказала:

— Ваш ребенок очень хорошенький.

Ее глаза, светлые, как незрелая смородина, мягкость ее нежных чистых рук навсегда остались в моем сердце, так же как три следа на моей руке.

После этого я перестал обижаться, когда меня дразнили русским. Долго затем мы играли в прививку оспы, и я был Узун-Эмчи, а моими пациентами — все дети аала. Стебелек одуванчика служил мне ампулой с вакциной, хирургическим ножичком — острый камень, а перевязочным материалом — черемица.

Узун-Эмчи спас в тот год жизнь многим людям и, вероятно, мне тоже. Тогда свирепствовала страшная эпидемия оспы.

Однажды отец пригласил двух лам. Нас заставили толочь жареный ячмень, сделали из этой муки тесто, а ламы вылепили из теста высокую трехгранную пирамиду и вокруг нее — голых людей и еще разных страшных идолов. Потом ламы уселись в юрте и принялись читать священные книги, а когда прерывали чтение, то гремели медными тарелками, играли на дамбыре, конге, кенгирге. Они читали молитвы то скороговоркой, то растягивая, то пели хором. Когда уставали, то пили чай или араку, ели мясо. Я глядел на них и думал: «Ну, наверное, они скоро поймают ту злую болезнь, что мучает маму».