Владимир Исаков - Дом на берегу

В нашем подъезде на пятом этаже жил молодой егерь Ленька Гущин. Эту песню любила петь его мать. У Леньки был мотоцикл, рано утром он заводил его и исчезал в лесу, а мать часами сидела у окошка и ждала сына.

Порой Ленька пропадал на два, на три дня. У Гущиных все затихало. Не слышно было знакомой песни. Наконец к подъезду подкатывал мотоцикл, и, тревожа воображение соседей, Ленька нес домой зайца, глухаря или тетерева.

Летом к Леньке кроме охотничьей страсти пришла еще одна. Каждый вечер он надевал нарядный пиджак и шел в Набережный сад. И опять, бередя душу, где-то звучала протяжная, одинокая песня.

К осени в доме заговорили, что егерь женится. Как нарочно, свадьба была назначена на субботу — день открытия охоты. Все решили, что охотничьим походам Леньки Гущина теперь пришел конец.

Но в пятницу вечером Ленька сам зашел ко мне и предложил:

— Ну что, поедем в Ботовскую луку?

— Поедем, — сказал я. — А свадьба?

— Ничего, — егерь почесал в затылке. — Пусть жена привыкает.

Мы мигом собрались и на двух лодках поехали в Ботовскую луку.

Ботовская лука — большой залив, густо заросший камышом. Тут в озеро впадает речка Сабринка. Эта лука известна охотникам как одно из самых утиных мест на Селигере.

Приехав пораньше, мы вскипятили чай, посидели и легли спать у костра. О завтрашней свадьбе не было сказано ни слова. Но настроение у егеря было все же необычное. Он лежал в ватнике на земле, смотрел в темное небо и читал грустные стихи. В них говорилось про лес, про озеро, про смерть раненой утки. Кто бы мог подумать — Ленька был поэтом…

Ночью над водой забелело. По лесу поплыли облака. Где-то крякали утки, скрипели уключины. Я вышел на берег — ничего не было видно. Не было больше ни озера, ни камышей, ни реки. Весь мир потонул в белом густом тумане.

В четвертом часу мы сели в лодки и наугад, по памяти поехали в устье Сабринки. Не только уток — в тумане было не видать мушки собственного ружья. Мы встали у камышей и, затаившись, молча вслушивались в серую мглу. Со всех сторон доносились возня, кряканье, плеск крыльев. Вот-вот в высоте над нами должен был начаться волнующий, невидимый шум.

Молодые непуганые утки собирались в веселый полет. Но что-то уже случилось. Кончалась пора веселья. Кончалось лето. Начиналась осень.

Стоял последний миг тишины. Все ждало, слушало. Как всегда, неожиданно рядом гулко ударил выстрел. Второй, третий, пятый. Мир был нарушен. Над озером, повторяясь и отдаваясь в разных концах, покатились, зачастили, заторопились гулкие лихорадочные хлопки.

Часам к девяти охотничья канонада отгремела. Егерь убил крякву с селезнем и уехал домой. Над озером парило солнце. По воде клоками шли остатки тумана. В печальной, недоверчивой высоте летели и летели утки.

Всю весну мне не везло. Обступали заботы. Одолевали дела. Все летело куда-то мимо и было как в чаду.

Я очнулся, когда короткая, как мгновение, весенняя охота подходила к концу. Люди отохотились, возвращались домой. На лицах у всех был отблеск вольной, беспечной жизни, с каким приходят из лесу.

Мой всегдашний напарник только что вернулся с токов. Он сидел дома на диване и пах дымом. Я собрался в лес один, но в последнюю минуту решил позвонить знакомому.

Есть хорошее старое правило: в лес на охоту не берут случайных людей. Многим, кто просится, отвечают простым молчанием. Большинство охотников всю жизнь ходит лишь с одним, самым задушевным приятелем.

Но мало ли… Всяко бывает. Меня тоже кто-то в первый раз водил на глухаря. Сейчас я вел кого-то слушать глухариную песню.

Глухариный ток, на который мы шли, лежал на краю света. Из-за дальности и недоступности здесь никто не бывал. Мы ходили сюда много лет подряд и — в лесу тоже свой порядок — считались его хозяевами.

Этот медвежий угол был для нас домом. Тут мы жили, голодали, мерзли на холодной земле, мокли под проливными дождями, вели бесконечные разговоры у костра. Короче, тут мы были счастливы.

В чем состояло счастье? Трудно сказать. Оно витало над нами призрачно, неощутимо, нереально. Оно не измерялось ни числом прожитых дней, ни числом добытой дичи. Оно было в той любви ко всему миру, которую мы, больше чем где бы то ни было, чувствовали в этих местах.

Сегодня, пока мы шли, лазали по болотам, устраивались на ночлег, я волновался, что знакомому может не понравиться этот болотистый край. Идти слишком далеко, болот слишком много, и, в общем, строго говоря, ничего тут такого не было. Но попутчик молчал, казался сосредоточенным на какой-то своей мысли и ничего не ругал. Я был благодарен ему и за это.