Владимир Исаков - Дом на берегу

— И сбывалось?

— По-всякому, — рассмеялась Анна Васильевна. — Я, помню, все слышала звон от Кравотыни, а замуж пришлось идти сюда, в Заплавье.

— Как-то гадали еще на Новый год, со свечами.

— Гадали и на Новый год. Поставишь стакан с водой, зажгешь две свечи. Бросишь в стакан колечко и смотришь. Долго надо глядеть. Я не видавши, а другие, говорят, видят в воде жениха. Это хорошее гаданье, по нему всегда сбывалось.

Борис сидел в стороне, записывал и улыбался. Ему нравился этот девичник.

— Конечно, теперь во всё это не верят, — вздохнула Анна Васильевна. — Все кажется баловством, игрой. А в нашей молодости, в девках, бывало, так и охота погадать. Дело нешуточное — хочется заглянуть, какой попадется муж, как пойдет жизнь.

Женщины разошлись, разогрелись и под влиянием вина, рыбного пирога и общего разговора ударились в воспоминания. Каждая рассказала про мужа, про детей, про всю последующую жизнь. Только хозяйка, Марья Дмитревна, слушала всех, молчала и улыбалась.

— Ну а теперь ваша очередь, — держа наготове раскрытый блокнот, обратилась к ней Ольга. — Вы, наверное, весело жизнь прожили.

— Почему?

— Да так. У вас, говорят, муж атаманом был.

В комнате наступила пауза. Борис прижался спиной к стене и закрыл глаза. Он не знал, в чем дело, но чувствовал, что говорить об этом нельзя. В жизни хозяйки было что-то, о чем все молчали. Но Ольга, как обычно, была занята своим делом и ничего не заметила. Другие люди для нее не существовали. Да существовал ли для нее и он?

«Чужая, чужая, — с головной болью подумал Борис. — Как же я не видел этого? Что же теперь?»

— Было время, жили, — сказала Марья Дмитревна. — А теперь что ж…

Она сложила руки на груди, помолчала и, глядя за окно, тихо запела. Голос ее звучал сначала глухо, чуть слышно. Было видно, что она волновалась. Но вот первое волнение прошло, она воодушевилась, и комната наполнилась печальным глубоким пением, похожим на течение воды. Марья Дмитревна пела про могилу на берегу, про гибель рыбацкого атамана, про вечный шум озера.

Женщины притихли, молча переживая знакомые слова. Борис сидел не шевелясь. Только Ольга быстро бегала карандашом по бумаге. Да Марья Дмитревна все печальней и печальней забирала вверх, так что у слушателей уже начинало замирать сердце.

Она вдруг встала, нахмурилась и, не кончив песни, вышла из комнаты.

Гости молчали. Как будто ничего не произошло, но женщины опустили головы.

— Что с ней? — глядя на Бориса, спросила Ольга.

— Ничего. Не обращайте внимания, — вступилась за подругу Анна Васильевна. Помолчала. Но, видя, что Ольга не понимает, добавила: — Не повезло ей. Вот затоскует, пойдет бродить по берегу. Взяло озеро ее атамана…

Хозяйка скоро вернулась, рассмеялась и снова стала обходить гостей с графином. По ней ничего не было заметно. Но разговоры больше не клеились. Гости посидели еще и стали расходиться. Беседа закончилась.

На другой день Марья Дмитревна спросила, много ли они записали.

— В Заплавье больше не запишете.

Она повспоминала и назвала им несколько адресов в Ореховке, Березове, Кравотыни. Экспедиции предстояло обойти еще многие и многие избы.

Дом Хейно Мамерса стоит у самого озера. Никто уже не помнит, когда, как появились в деревне дом и его хозяин, но все, кто въезжает в глухой, темный залив, упираются взглядом в этот дом.

Один раз я спасался здесь от дождя. Сбившись с дороги и заблудившись ночью, я выехал к незнакомой деревне. В темноте, за дождем, виднелось несколько домов. Кругом чернел лес. От берега отделилась лодка, послышался скрип уключин, и мимо, как привидение, проплыл спрятанный под дождевиком рыбак. Я спросил, какая деревня. Рыбак ответил. Мы разъехались.

Пока дождевик все дальше уплывал в озеро, я сидел в лодке и хмуро соображал, как меня занесло в такую даль. Однако соображай не соображай — выбирать было не из чего. Мокнуть всю ночь под дождем — дело невеселое. Надо было приставать к берегу и проситься ночевать.

Я вытащил лодку на песок, привязал чалку к немудреному, больше символическому колышку и пошел вдоль деревни. Все дома были для меня одинаковы, можно было стучать в любое окно, входить в любую дверь, и — я знал по опыту — в любом доме, не спрашивая, кто ты такой, хозяева будут среди ночи кормить тебя ужином, стлать тебе постель, а когда ты уснешь, шептаться о том, не унесет ли лодку и высохнут ли к утру твои портянки.

Как водится везде в тверских деревнях, никаких оград, никаких ворот никто здесь не строит, считая их не только лишней тратой трудов и денег, но и чем-то предосудительным, отгораживающим человека ото всего мира.