Яков Ильичёв - Сиваш

Прошло много времени, и Лиза в окно вдруг увидела отца. Подбежала ближе. Он стоял перед столом без брыля. Волосы слиплись на мокром лбу. Начальник смотрел в бумаги, потом поднял грозные глаза:

— Ты захватил три десятины, хлеб спрятал, не рассчитался с хозяином… А ну, скажи, куда спрятал?

— Так это ж мой хлеб, господин начальник, не ворованный, — негромко ответил отец. — Сход присудил три десятины мне, фронтовику, — за Россию. Наверно, воевали и вы, ваше благородие… Сход присудил. Росла пшеница как моя пшеница. Я полол, снял урожай открыто. В селе все знают… А куда девал зерно? На семена, смолол, долг еще отдал…

— Отдашь хозяину что следует! — перебил начальник. — Тебя еще не учили?

— Меня учить нечему. А хозяин — я и есть, ваше благородие, — ответил отец. — Я взял зерно.

Начальник стукнул кулаком по столу.

— Даю сроку два дня! И чтобы лучше помнил, — начальник мигнул караульному, — на двор дурака!

Увели. Зачем на двор? Лиза еще долго ждала. В окно теперь не смотрела, поглядывала на крыльцо. Услышала чьи-то шажки в сенях. На ступеньки вышел белый старичок. Лиза подбежала к нему, старичок начал с усмешкой:

— Освободили… Ты, дед, говорят, со своей белой бородой похож на самого господа бога. Поэтому не смеем касаться тебя. Иди, дедушка, грейся на солнце. Это тебе будет полезнее, чем наш припек…

— Дедушка, а не видали высокого такого, черного, горбоносого? — спросила Лиза. — Это мой тато, где он?

Старичок махнул рукой.

— Все на дворе.

Позади хаты двор. Лиза обежала высокую ограду. У ворот стояли караульные с винтовками. Со двора доносились дикие крики, визги. Лиза похолодела. С глухой стороны ограды, где не было караульных, встала на большой камень. Сразу не разобрала, что творится… Там пороли. Недалеко от черной двери в хату на просторном дворе толпились люди. Командующий поркой, он же счетчик, каждому мужику с усмешкой говорил:

— Давай приготовься, снижай портки, подставляй картину!

Отец стоял белый лицом, без брыля. Черные волосы взлохмачены, глаза дико ходят. Перед ним на коротком низком столе лежал голый, с кудлатой головой человек, а двое били. Кудлатый кричал, потом начал визжать. Вдруг его подняли и позвали отца… Видела, как отец начал сдирать с себя рубаху. Кто-то из палачей весело сказал:

— Ладно, ты, старательный, заголись — и хватит. Лучше штаны спусти.

— Рубаха последняя, порвете, — прогудел отец и сорвал ее с тела.

Лиза увидела его белую-белую голую спину, коричневую шею. Отец согнулся, словно хотел прыгнуть, тяжело шагнул. А кто-то подтолкнул — он упал на стол…

Лиза спрятала голову, глаза.

Стол был мокрый от человеческого пота. Палачи работали вчетвером. Двое держали за голову и за ноги, приговаривали что-нибудь веселое. А двое драли — нагайкой и шомполом. Били по голому телу — по спине, по ягодицам. Сперва без ярости и зла, а как в поле работают: с силою, на совесть; подшучивали. Постепенно разгорячились, пот лил, словно пилили камень, шапки поскидали, распоясались. Один старался наперед другого, словно на спор: кто крепче ожжет… Остервеняясь, рвали на куски. От первых ударов Матвей взревел нечеловечески, но этим только подстегнул палачей, били еще крепче… Начал вскидываться на коротком столе — голова и ноги свисли, двое сразу нажали на голову, на ноги, потемнело в глазах, посыпались искры, крик застрял в груди.

Матвея довели до бесчувствия. Верно, кожу содрали. Сперва было больно, трубил, словно олень в карпатском лесу. Потом отупел, будто и нет спины. Но когда спустили со стола, не мог разогнуться.

Поддерживая портки, побрел куда-то. Посмеивался, как полоумный. Первый раз в жизни секли… Как слепой, ткнулся в стену.

Услышал над собой плачущий голос дочки:

— Татоньку!..

Поднял померклые глаза, пробормотал:

— И не выйдешь отселе… хе-хе…

— Таточку, вон калитка, идите в калитку.

Садиться в бедарку было больно. На буграх, на неровностях дороги сиденье и спинка нестерпимо били по телу. Но Матвей уже пришел в себя. Перед дочкой ни разу не застонал. Примостился, держал себя в руках. Дочка с вожжами в руках шла сбоку — не села в бедарку, чтобы ему было свободнее.

Матвей вспомнил Антона Горина, как тот учил, что по-хорошему богатые не признают новую жизнь. Учил смело брать свое.

«Вот и взял, — думал Матвей. — Научил меня на беду. Явись — покажу, как на моей спине твоя наука показалась. Правда твоя, а спина, брат, моя… Эх, жизнь, жизнь проклятая! И жить невозможно, и не жить нельзя. Вот какой ужас приговорен человеку на роду. Никуда не денешься с этого света, пока жив. Ходи, топчи землю, грейся на солнце — не запрещается, ешь, пей, что бог послал, потей, работай до умору, и все равно тебя побьют, когда-захочешь для себя чего лучше… А с Соловеем за его бумагу что-либо сделаю. Так ему не пройдет».