Яков Ильичёв - Сиваш

Но стоять-то и некогда. Некогда и оглянуться — посмотреть, как все еще горячее сентябрьское солнце напекает землю. Кругом бело и ясно. Резкие синеватые, прозрачные тени падают от печки, от хаты, от кучи курая, от акации. Собака сидит в холодке у стены, обвила хвостом передние лапы.

Вертелась по хозяйству, бегала, искала гнездо, заслышав торопливое куриное извещение о том, что снесено яйцо, и собирала яйца в сито. С полными ведрами на коромысле, быстрая, гибкая, плавно шла от колодца, ни капельки не выплеснет, ведро не покачнется, плывет в воздухе, как волшебное… Летала в хату за крупой; варила пшенную кашу, — вместе со щекочущим кизячным дымом ударял в нос ароматный пшеничный пар. До крови разодрались петухи — разнимала, иначе один другому пораздолбают головы, гребни пооторвут, вот какие благородные офицеры, драчуны со шпорами!

Утром, когда она кормила птицу, отец, съезжая со двора, пошутил:

— Смотри, Лисонька, как бы рыжая лиса нашим курям головы не поотрывала…

Редко шутил, да и то только с ней. Любил ее. Бывало, что ни захочет Лиза, непременно купит. Сейчас ничего нет на базаре. А раньше без гостинца не приезжал. Бегала за село к сивашскому берегу, на дорогу — встречать. Пара лошадей — до войны у отца была пара конячек — скоро бежала домой, Лиза издали узнавала их по гривам, а по знакомым звукам-стукам, по «разговору», слышала отцову бричку…

Отцу тяжело — оттого, что переменилась власть. Богатые готовы загрызть каждого, кто получил их землю. Отца же изрезали бы на куски.

Соловей и не думает выделять Никифора. Фесе худо. Последнее время у нее всегда зубы стиснуты. С отарой ушла в степь, только бы не видеть Соловея. Она, Лиза, стало быть, глупо посоветовала тогда отцу. Но кто мог знать? Три месяца назад и отцу казалось, что Фесе будет хорошо. А теперь только вспомнит о ней — закряхтит, будто сто пудов на плечах… Феся же, можно понять, на родного отца не сердится. Нет у нее сердца против таточка. Еще ласковей к нему. Понимает, что не хотел ей худого. А вышло худо — ему тоже нехорошо…

Может быть, еще уладится жизнь — Соловей помрет. Феся станет хозяйкой, попривыкнет к Никифору… Ой, нет! Феся, верно, все еще вспоминает Антона. Бывало, вечера просиживала, на него глядя. Любила, любила! Когда узнала, что красные отступили, что Антон ушел, помертвела вся, руки опустились. У нее есть карточка Антона. Политрук — в шинели, в кубанке, тощий, одни скулы торчат. Куда-то спрятала эту карточку, бережет…

Есть у Лизы свой… Об этом ни единая душа не знает. Ни он сам, ни люди — один только бог, если он невыдуманный, если батюшка в церкви не молотит зря языком. Только луна видела, как Лиза выбегала по ночам на улицу, прислушивалась к песням, к говору, узнавала его голос. Теперь не слышно, не видно его. Он с отрядом ушел за Днепр. Если убит, Лиза век будет помнить. Даже тогда, когда выйдет за другого. Парней сейчас не густо, но, как говорится, ей ведь только одного. Хотя не богата, а найдется для нее. Выберет самого лучшего, кого захочет. Отец не станет неволить. Родятся дети, будут свои хата, хозяйство, дети вырастут, а она, Лиза, нет-нет да задумается о том, о первом; хочешь не хочешь — мелькнет в памяти. Вот так, наверно, для Феси Антон.

Лиза побежала к хате, да так скоро, что белые гусиные перья взлетели с земли, поплыли в воздухе. Захотелось посмотреться в зеркало. Знала, что красива, — у кого еще такие румяные смуглые щеки и пушистые волосы!

Уже открыла дверь в хату, но в это время за оградой у соседей закричали. Ай-ай! Крепко зажав хлопчика между коленями, мать спустила ему штанишки, стегала по голому. Орал, будто в самом деле очень больно. Наверно, от стыда орал, заходился. Шельмец разбил кринку. Глянув на розовый задок, Лиза сама порозовела и беспечно рассмеялась.

Но вдруг отворилась калитка — пожаловал староста с какой-то бумажкой в руке.

«Ну его к бесу, — сразу подумала Лиза, — с хорошим не явится. Либо в подводы, либо еще какая повинность!» Вспомнила, что Соловей писал в волость, и испугалась.

Староста, пряменький старик с сивой бородкой, спросил отца.

— Волость требует, — лениво пояснил он.

— Зачем? — Лиза взъерошилась, насторожилась. А сама уже поняла.

— Кто знает, вот бумага… с печатью…

Когда такое дело, не грех и соврать.

— Идите, дядечка, до дому, — кротко посоветовала. — Таточко уехал в Берислав, через неделю будет. Идите, нету его.

Однако староста понимающе махнул рукой, сел на камень и начал ждать.

Скоро на улице застучали колеса, во двор вбежал Горка, отвел жидкий заслон к ограде, и в воротах показалась Мельница с бричкой. Приехал с солью отец.