Яков Ильичёв - Турецкий караван

Константинопольская газета «Вакыт», издававшаяся под носом у английских оккупантов, завуалированно поддерживала Мустафу Кемаля. Ее редактором был Ахмет Омин. Как и во время мировой войны, он, теперь иносказательно, выступал против планов Антанты…

Репортеры ехали из Ангоры. Зайдя к Фрунзе, гибкий пытался говорить по-русски, но его невозможно было понять. Тогда он сказал по-турецки: «Разреши спросить». Фрунзе по-турецки же ответил: «Подожди», призвал переводчика и сам стал задавать вопросы. Губастый молчал, а гибкий охотно отвечал. Разговорились, и он стал ругать цензуру и штрафы оккупантов в Константинополе. За портрет Кемаля газету закрыли на десять дней. Убыток, разорение! Затем стал издеваться над глупостью английского цензора, который — ха-ха-ха! — по ошибке вычеркнул цитату — ха-ха! — не зная, что она из библии, ему почудился некий намек. Хочет, чтобы газета писала: «Советская Россия намерена захватить Турцию».

— Но я знаю: у вас голод. Вы устали, — сказал репортер.

— Мы и сытые не пойдем захватывать, — ответил Фрунзе. — Вам, молодому человеку, надо понять, что произошло в мире. Мы не предадим, ибо это подсекло бы самое основание, корни наши…

— Это все чрезвычайно… вот записал, — быстро проговорил репортер и засмеялся: — Я чувствую себя большевиком. Никому не говорите, иначе там убьют. Оккупационный военный суд ставит к стенке во дворе с толстыми стенами. Расстреливают после зачтения приговора и молитвы.

— Вы не большевик, но человек смелый, — сказал Фрунзе. — Задавайте теперь свои вопросы.

…За чаем Кулага рассказывал Ване:

— Репортер задает свой вопрос: «Цель вашей миссии?» А Фрунзе: «Подписать договор и передать борцам за независимость и лично Мустафе Кемалю привет от Ленина». И сам ставит вопрос на ребро: «Причины недоброжелательства и сварливого тона некоторых турецких газет?» Репортер раньше все смеялся, теперь задумался, говорит: создалось впечатление, что Советы от Турции отвернулись и ей, мол, приходится Западу «селям давать». А Фрунзе сейчас же: «Но разве это не ложное впечатление? Вот же видите, мы приехали, говорить будем в Ангоре. Наш «селям» не идет в размен, мы не «сарафы», не менялы…» Репортер слушал, слушал, вскочил и говорит: «Как приеду, немедленно передам Ахмету Омину точный отчет. Только бы не все вырезала цензура! Никто еще не знает о вашем приезде, я первый расскажу». Потом Фрунзе спрашивает: «А где там Врангель у вас?» — «Ходит по мосту через Золотой Рог, — отвечает репортер и снова смеется. — Его бедные солдаты еще не все переведены в Болгарию. В Галиполи весь Кутеповский корпус стоит».

— Да, — сказал Ваня, — прошлый год они в меня стреляли, а теперь, что ж, могу и простить, если окончательно положат оружие!

— И вдруг, — продолжал Кулага, — этот губастый, немой заговорил, да так чисто по-московски: «Гражданин Фрунзе, я — эмигрант, увязался вот за турецким коллегой. Крайне волнуюсь, что генерал Яков Александрович Слащев… жив ли? — «Бывший генерал? — вроде совсем не удивился командующий. — В Москве он, преподает на курсах «Выстрел». А почему так волнует?» Губастый аж трясется: «Я давно всем говорю: большевикам можно верить… Имел даже неприятности: один нетрезвый офицер пригрозил пристрелить меня… Хочу убедиться в своей правоте. Крымская катастрофа всех ослепила. Вы не можете представить себе, как поломалась жизнь!» — «Нет, гражданин журналист, вполне могу. Только сначала слепота, потом катастрофа, а не наоборот!»

— Здорово сказал командующий! — воскликнул Ваня. — В точку.

— А губастый то ли плачет, то ли смеется, чувствуется, парень хватил лиха. Говорит: «Все от малодушия. Когда в Севастополе лез к беженцам на пароход «Мечта» — какая насмешка, «Мечта»! — я уже понял: лучше бы в воду. Один поручик бросился за борт, но тот самый нетрезвый, что сулил мне пулю, расстрелял тонущего… Вернуться в Россию у меня не хватает воли. Боюсь Чека…»

— Что же он, не знает про амнистию?

— Командующий так примерно и ответил: «До вас заходил ко мне бывший председатель союза русских граждан в Батуме, бывший генерал, ныне учитель Тэрмен, потомок обрусевшей гугенотской семьи. Как вы, побаивается возвращаться. Вернее, побаивался. Я убедил его. Пожалуйста, передайте всем: клевета об ужасах Чека идет от злобы, от слабости». — «Да, это так, гражданин Фрунзе, — вдруг засмеялся, журналист. — Тот злобный офицер, между прочим, грозил застрелить всех — и Слащева, и меня, и даже… вас! Пьяное бормотанье, конечно, А мне лестно: с вами, так сказать, на одной доске!»