Яков Ильичёв - Турецкий караван

— Наши представили окончательный текст договора, турки — свой текст. Больших расхождений уже не было. Приняли пожелание турок о названии — Договор о братстве и дружбе. Турки предложили формулу «уступки» нам Батума, мы возразили: ведь Батум — наш, а Брестский договор, отнимавший его, денонсирован. Но Юсуф сказал так: Национальный, дескать, обет не ссылается на Брестский договор, но исключительно на волю народа; наша редакция почти не отличается от вашей, но ее форма дорога для народного чувства; турецкая делегация была бы счастлива, если русская в этом уступит… Раз такое дело — уступили!

— Вот с такими моментами, с чувствами народными нам нужно будет очень и очень считаться! — горячо подхватил Фрунзе.

— И вот свершилось. Подписали, обменялись нотами. Гора с плеч.

— Значение этого договора колоссально, товарищи, — сказал Фрунзе. — Помните, что сказал Алексей Артурович? Грузинские меньшевики, армянские дашнаки ради утверждения мизерной своей власти отдали Карабекир-паше многие земли Грузии и Армении. Мы же добились: Турция не поддержала дашнаков против нас. А поддержала бы — новая война. При этом турецкий крестьянин стал бы солдатом Антанты, борьба за независимость кончилась бы поражением… Мы освободили Армению. Теперь она не одна. Александропольская бумажка бумажкой и осталась. Кончено с кровавой авантюрой дашнаков! Началась новая эра… Договором о братстве с полуколониальной страной мы помогаем и этой стране добиться независимости. Алексей Артурович, хорошо бы осветить, как Восток реагировал на этот договор…

Дежнова всего всколыхнуло. Тут бы и представить свои обширные знания, изложить историю взаимоотношений народов России и Востока, показать, что договор обозначил не только географические границы — возник на рубеже эпох. Но такой рассказ был не ко времени, и, подавив себя, Дежнов только сказал:

— Интересным было сообщение нашего информбюро в Трапезунде: турки в кофейнях целовались, обнимались, прочитав в газете о договоре, — ведь кончено с вековечной войной! Восторженно встретил его Восток. Если кто и недоволен на Востоке, так это Бекир Сами и ему подобные… Как Армения встретила? Конечно, с полным пониманием, с одобрением и надеждой…

— Восточные и западные армяне теперь могут жить спокойно, — сказал Фрунзе, повернувшись к Кемику. — Понимаете, Кемик, этот договор — общая победа. Договор о братстве кладет конец вековой трагедии. Армяне могут по своему усмотрению выбрать себе местожительство… Имейте в виду, что этот договор — мир на Кавказе — исключает армянскую резню. Необходимо только укреплять его. Пройдет сто, двести лет, историки будут говорить: многие и многие десятилетия национальная вражда уносила жизни, унесла миллионы жизней, наконец подписали договор, и воцарился мир… Вот и судите, товарищи, плох или хорош такой компромисс…

У Кемика вертелось на языке: «Через сто лет и будут судить люди». Но он был подавлен обилием новых для него фактов. И тем был смущен, что Фрунзе, Дежнов, Кулага — никто не обольщался, трезво судили о достоинствах новой анатолийской власти.

А Фрунзе думал: «Не может быть, чтобы турки отключились от такого договора. Возможно, совершен какой-то уклон к Франклен-Буйону, узко тактический, незаметный. Однако в перспективе и такой может быть опасным».

В узких кривых улицах Константинополя что ни шаг, то харчевня или кофейня. Что ни район — Пера, Галата или Стамбул — по обоим берегам Золотого Рога все те же прямоугольные дыры лавок, теснота вытянутых вверх домов и пестрота фесок. Повсюду слышится гортанный крик.

Сразу за порогом лабиринта Чирчи-базара — крытого рынка исходил пивным духом полутемный дешевый ресторан. Сюда заглядывал врангелевец, пехотный офицер в звании капитана, в прошлом приближенный генерала Слащева, теперь беженец. Перед крупяным супом и после мяса с макаронами со сладкой подливой он читал русские газеты. Заказывал еще три стакана компота и сидел, сидел…

Здесь он и встретил журналиста из «Таврического голоса», умолкшего с бегством в дикую и нищую Туретчину. Узнал губастого: летом прошлого года видел его в палатке своего друга, поручика, на Турецком валу, вблизи Сиваша: журналист млел от жары и скучным голосом советовал поручику перебежать к красным, пока не поздно. Поручик тогда не решился, но с парохода, когда уже отчалила «Мечта», покидая навсегда Севастополь, а пехотный капитан был уже крепко пьян, поручик бросился за борт в лодку, но угодил в волны. Одурелый от вина и несчастья, капитан стал стрелять в торчавшие из воды голову и плечи друга-«изменника». В гуще беженцев на палубе он увидел и журналиста-«изменника», но револьвера уже не было — отобрали.